Если бы он не умер пять лет назад, ему бы сейчас исполнилось восемьдесят. Вряд ли он смотрелся бы иначе, чем при жизни. Ну, может быть, выглядел бы еще комичней в своих коротких, мальчиковых штанишках и кургузом пиджачке, картавый, вечно покашливающий и полусогнутый, с трудом подбирающий правильные слова.

Из прекрасного далека его фигура выглядела гораздо монументальней, чем в его родной Чехии. Любопытна характеристика, которую в 1980 году тюремный врач-психолог дала тогдашнему политзаключенному Вацлаву Гавелу: "Экстравертированная личность с высоким интеллектом, социально гибкая, хорошо ориентированная в мире современных идей. Свободомыслящий либерал радикального толка, склонный к самостоятельным и неординарным решениям, с богатой фантазией и насыщенной внутренней жизнью, способный прекрасно формулировать мысли... При этом человек, преследуемый тревожной мнительностью и не уверенный в себе".

Темой жизни Гавела были моральные ценности, в повседневном быту и в политике.

В начале 90-х, когда коммунистическое прошлое еще не было таким уж прошлым и когда опыт тоталитаризма еще довлел над человеческим существованием, только-только раскрепощенным, его речи и тексты звучали свежо и многозначительно. По мере укрепления демократического уклада они постепенно теряли остроту и ударность, медленно, но верно превращаясь в пустое морализаторство.

Гавел по-прежнему бичевал потребительскую ментальность, установку на мещанский уют, стяжательскую сущность нарождающегося капитализма, мелочную грызню политических партий, не предлагая взамен ничего путного и работающего. Девиз всей его жизни "Правда и любовь победят ложь и ненависть" был хорош, пока адресовался к человеческой природе и имел в виду облагораживание морального облика личности, но, всерьез предлагаемый в качестве политической программы, мог вызвать разве что недоуменную усмешку.

Дело в том, что все четыре понятия непреходящи и неотмирны, как все метафизическое, и говорить на полном серьезе об окончательной победе одного над другим невозможно, не навлекая на себя подозрение в несколько книжном и нежизненном складе ума. Вацлава Гавела вообще было легко критиковать, и в годы его президенства в Чехии этим не занимался только ленивый.

Поразительно, но в среде российской праволиберальной интеллигенции первый чешский президент (до него были только чехословацкие) сегодня воспринимается как ушедший единомышленник. Это аберрация памяти, возникающая по мере удаления во времени и пространстве. Взгляды президента-мыслителя, конечно, эволюционировали.

Он, к примеру, начинал как убежденный пацифист и противник военных блоков, выступавший за самороспуск не только Варшавской, но и Североатлантической военных организаций, чтобы стать под конец жизни "ястребом", ярым пропагандистом интервенционализма и автором словосочетания "гуманитарная бомбардировка". Но в своей эволюции до идей правого либерализма он не дозрел никогда.

В книге воспоминаний "Искусство управления государством" Маргарет Тэтчер, тонкий знаток идейных течений и проницательный физиогномист, дает чешскому президенту следующую характеристику: "Не может быть ни малейших сомнений в том, что Гавел антикоммунист. Но он – человек левых убеждений, и это определяет его взгляд на мир".

В этом ключ к его многочисленным заблуждениям и источник противоречий, терзавших Гавела как мыслителя.

Не случайно в своей эпохальной полемике с замечательным писателем Миланом Кундерой вокруг его эссе "Похищение Европы" Вацлав Гавел отвергает трактовку России как Азиопы, тупого агрессора, вырвавшего Чехию из ее естественного цивилизационного контекста. Свое кредо в отношении неудобного восточного соседа он высказал в первом же после бархатной революции выступлении в американском Конгрессе: "Если хотите помочь нам, помогите сначала России". Это, может быть, и глубоко, но недостаточно реалистично: Россия – не та миниатюрная вселенная, которой можно помочь со стороны.

Будучи левым интеллектуалом, Гавел часто попадал в логические западни.

С одной стороны, он исповедовал культ президента-освободителя Масарика, первым сформулировавшего "чешскую идею", которая была заложена в фундамент национального государства, ценил традиции антиавстрийского и антифашистского сопротивления и специфическую идеологию "сокольства" – всенародного спортивного движения. С другой – отвергал всякую национальную принадлежность, продвигал принцип мирового гражданства, государство считал безнадежно устаревшим институтом и атрибутом прошлого, был сторонником безоговорочной и ничем не ограниченной передачи всех и всяческих признаков государственного суверенитета наднациональным органам управления, некоему "мировому правительству".

С одной стороны, Гавел был беззаветным борцом за свободу и демократию, с другой – его представления о демократии были весьма своеобразными и включали в себя крайнее недоверие к политическим партиям и представительному парламентаризму, а проповедь "гражданского общества" выдавала симпатии к корпоративистской модели.

Гавел решительно не был черно-белой фигурой, и видеть его в черно-белых красках – значит, упрощать сложное явление

С одной стороны, он любил поговорить о высокой нравственности и духовности, с другой – безоговорочно поддерживал прогрессистские леволиберальные течения во всех областях общественной жизни.

Там, где в обществе возникали идейные споры, Гавел интуитивно брал сторону тех, кто продвигал принципы постмодернистского морального релятивизма. Христианские нравственные основы, самоценность семьи, патриотизм – эти понятия были ему бесконечно чужды. Его мировозрение зиждилось на плавучих песках абстрактного гуманизма, мультикультурализма, космополитизма. Традиционную семью он презрительно называл "телятником, где от случки быка с коровой непременно ожидают забойных телят на мясо".

В последние годы жизни Гавел увлекся климатическим алармизмом и всемерно помогал партии зеленых. Но, как и во всех других случаях, его поддержка оказывалась, по его собственному меткому слову, "поцелуем смерти".

С одной стороны, по жизни он был убежденным пацифистом, гуманистом и защитником прав человека. С другой – это никогда не мешало ему выступать за все формы военного вмешательства Запада в самые запутанные сектантско-племенные конфликты.

Иногда приходится сталкиваться с коварной интерпретацией новейшей истории Чехии, где Вацлав Гавел подается как хитрозадый интриган, одержимый одной, но пламенной страстью – тягой к власти. Всей своей жизнью он, якобы, всего лишь унавоживал почву для того, чтобы добраться до власти и овладеть ею.

Тайный смысл такой постановки вопроса – стремление удалить из истории память о том, что были люди, готовые пожертвовать собственной свободой во имя свободы и справедливости для всех. Гавел как-никак отсидел в общей сложности почти пять лет за свою работу в Комитете по защите несправедливо преследуемых (один из специализированных органов движенияХартия-77).

Конечно, по российским меркам, это не срок, как говорится, "на параше отсидеть", но время-то было на дворе не сталинское. Сама готовность жертвовать собственным благополучием во имя высших общечеловеческих ценностей отличает западную цивилизацию от всех других. Так, во всяком случае, понимал ее Вацлав Гавел, и, может быть, при всех его заблуждениях, именно благодаря ему Запад признал право посткоммунистических стран Центральной Европы стать его неотъемлемой частью.

Вацлав Гавел никогда не был статичной, неизменной величиной. Одним он был в 60-х годах, другим во времена Хартии, третьим в период "бархатной революции", четвертым в годы президентства и совсем непохожим на всех вместе взятых после выхода на пенсию, когда подытоживал прожитое, писал последнюю пьесу и снимал свой первый и последний фильм.

Одни сегодня видят в нем демона, ответственного за все огрехи реального капитализма, для других он остался кумиром, памятником, вылитым в бронзе, освободившим нас от прелестей реального социализма. Ошибаются и те, и другие.

Гавел решительно не был черно-белой фигурой, и видеть его в черно-белых красках – значит, упрощать сложное явление. Гавел ушел в историю: то, что испортил, ему уже не исправить, своей правоты уже не доказать. Одно ясно: он был полнокровным политиком из мяса и костей, своими идеями жил и всегда был готов платить за убеждения по самому большому счету.

В нем была та правдивость, которой так убийственно не хватает сменщикам Гавела на президентском посту. А с другой стороны, в нем не было того бесконечного цинизма, без которого, якобы, политика сегодня невозможна. Он жил не по лжи, не паясничал, не прикидывался.

Мне часто доводилось не соглашаться с ним – в личных спорах и в газетных полемиках. Но сегодня вечером я с удовольствием затеряюсь в толпе на Вацлавской площади – надеюсь, многочисленной – одним из тех, кто придет отметить его годовщину. И показать, что есть еще спрос на живых людей в политике.