25-летний юбилей поражения августовского путча и de facto конца всего советского – как государства, как системы и как идеологии – прошел в Российской Федерации очень скромно, практически незамеченным. В медиа – подборки воспоминаний, старой хроники и фото, в блогах – вялая перебранка, плюс запрет мэрией Москвы на проведение тематического митинга “недовольных”. Cобственно, и все. Подобного отношения стоило ожидать; только вот причины, по которым юбилей важнейшего события в истории современной России намеренно забыли, несколько иные, нежели те, что первыми приходят на ум. Нижеследующий текст – как раз об этих причинах, более серьезных, нежели те, о которых сегодня говорят.

Прежде всего факт негласного общественного консенсуса по поводу того, что нынче не время шумно праздновать юбилей августа 1991-го. Консенсус вовсе не столь удивителен, как это кажется. Большинство населения, чья жизнь проходит в помещениях, осве(я)щенных телеэкраном, давно уже поверило, что все советское – хорошо, а все, что потом – плохо. Население даже не смущает очевидная шизофреничность подобного подхода: для него и Владимир Путин – это тоже хорошо. Получается, что в сознании большинства Путин и есть воскрешение исчезнувшего советского. Отсюда и не очень объяснимые с западной точки зрения результаты соцопросов: значительной части россиян их собственная жизнь не нравится, местные власти – тоже, да и правительство не очень популярно. То есть почти все плохо, кроме советского и Путина.

Советского больше нет, а Путин есть. Естественно, что, на самом деле, условный Путин к советскому отношение если и имеет, то только отрицательное, без краха советского Путин не появился бы – но это уже мысль более сложная, и в телевизоре ее, конечно же, не выскажут. Тем не менее, кое-какие подозрения по поводу совместимости Путина с советским в головах присутствуют; чтобы полностью не утонуть в непонятных материях, юбилей конца советского лучше не заметить, да и вообще подзабыть, что и как там стряслось в августе 1991-го.

Власть и правящий класс имеют иные резоны, которые, впрочем, приводят к тому же выводу (они, конечно, сугубо для внутреннего пользования). Дело в глубочайшей пропасти между пропагандистским использованием советского как инструмента для создания соответствующей общественно-политической атмосферы в стране и тем простым фактом, что и нынешний режим, и поддерживающая его элита являются порождением трех августовских дней 1991 года. Не рухни тогда советское как властная иерархия, как бюрократическая система, как “номенклатура” (в терминологии Абдурахмана Авторханова), нынешние руководители – неважно, государства или бизнеса – никогда не оказались бы там, где они сейчас.

Сложно представить себе иную ситуацию, при которой мелкая сошка из КГБ, таскающая портфель за вальяжным перестроечным либеральным барином, стала бы диктатором гигантской страны. Это сейчас Путин раздает должности своим собственным “таскальщикам” и охранникам, но в позднем СССР такое было невозможно. Понадобился слом всей системы снизу доверху, чтобы мелкий прагматический цинизм полностью заменил – пусть и фантастические – советские бюрократические представления о благе государства, общества, а также о приличиях как таковых. То же самое можно сказать и о многих других людях в нынешней власти, которым при СССР почти ничего подобное не светило – в лучшем случае, послали бы шебутного выпускника МГИМО в советское посольство в Гаване или Аддис-Абебе.

Если перейти с уровня персонального на институциональный, то мы увидим, что ФСБ и прочие спецслужбы, эта ключевая структура нынешнего режима, его хребет, главный поставщик кадров, смогла занять свое нынешнее место только благодаря августу 1991-го. В СССР, особенно при Хрущеве и Брежневе, КГБ старались держать на поводке, используя его как один из (пусть и очень важный) элементов политического баланса. Прорыв КГБ во власть начался с Андропова, но это был, скорее, фальстарт. Понадобилась полная деградация советской государственной машины, сменившаяся крайней нестабильностью времен становления постсоветского российского государства, чтобы бывшее КГБ получило возможность осторожно, шаг за шагом прийти к нынешнему своему триумфу.

Чуть ли не главные бенефициарии конца советского строя и СССР – именно эти организации, как бы они сегодня ни назывались. Но noblesse oblige – прилюдно выражать свое ликование по поводу конца СССР неразумно для тех, кто пытается выглядеть даже более советским, нежели стопроцентные советизаны. Так что здесь прилично молчание. Оно и соблюдается.

По той же причине особой радости не выражают и представители крупного и среднего бизнеса. Понятно, что никакого бизнеса (официального) в СССР не могло быть вообще, так что российские капиталисты вполне могли бы объявить три августовских дня своим чуть ли не профессиональным праздником. До перестройки за то, чем они сегодня занимаются, их ждала тюрьма. Сейчас – при удачном стечении обстоятельств – недвижимость в райских уголках мира, спецавтомобили, личные повара, жены-манекенщицы и все такое.

Однако приятности жизни нынешнего постсоветского миллионера омрачаются непрочностью его положения – все вышеперечисленное могут мгновенно отобрать люди из ФСБ и проч., а сам миллионер может оказаться все там же, где и в СССР, – в тюрьме. Положение исключительно двойственное, если не тройственное, ибо российский бизнес в большей своей части был бы невозможен без участия силовых структур, их опеки и вмешательства. Получается, что отобрать могут те, благодаря которым есть, что отбирать. Эта странная ситуация делает постсоветского богача нервным, осторожным – в частности, в его идеологических публичных жестах. В подобной ситуации лучше забыть о 19–21 августа 1991 года: тогда ведь и Дзержинского с одноименной площади выкинули, а к нему у сотрудников дома напротив отношение нежное.

От большинства – к меньшинству, от власти и тех, кто ее поддерживает, к оппозиции. Формально именно они должны проявлять самый большой энтузиазм по поводу исхода августовских событий 25-летней давности. Ведь как бы победила “демократия”, “свобода”, да и “народ” – чуть ли не в последний раз – повел себя правильным образом. После 1991-го “народ” либо молчал, либо, будучи мобилизован властной пропагандой, публично защищал совсем не тех, да и голосовал Бог знает за кого. Получается, что август 1991 года – последний момент единства народа и прогрессивной интеллигенции, преимущественно столичной. Именно это и следовало бы, в первую очередь, помнить.

Однако с тех пор прошло целых 25 лет; ничего подобного более не наблюдалось; пропасть становилась все глубже и глубже; недоверие переросло чуть ли не в отрытую враждебность. Обвинять в этом только Путина и его режим глупо, ведь тенденция сформировалась еще в 1990-е. Значит, уже тогда в отношениях “прогрессивной интеллигенции” и “народа” было что-то неправильное; выяснять, что же именно – процесс печальный и болезненный, так что лучше эту тему вовсе не поднимать, развлекая себя же тщательно отфильтрованной ностальгией, вроде фестиваля “Остров 1991”. Это праздник именно для внутреннего потребления; вовне же – почти ничего.

 

Но есть еще одно обстоятельство, мешающее условному меньшинству громко праздновать сегодня юбилей августа 1991-го. Дело в том, что если эти события были настоящим началом постсоветской России, то сегодня мы наблюдаем ее конец. То есть, не государства Российская Федерация (хотя оно медленно, негромко распадается, даже расползается по швам), а самой идеи такого государства и соответствующего ему общества. То есть конец идеи постсоветского.

Что бы там сегодня ни говорили, крах СССР произошел потому, что его хотели почти все. Лишь кучка партократов КПСС (а не созданной в 1990-м российской компартии, к примеру), да связанные с советским идеологическим обиходом группы населения (лекторы университетов марксизма-ленинизма, редакторы провинциальных партийных органов и проч.) действительно проиграли от конца советской власти и конца страны. Остальным – включая тех, кто до сего дня не осознал это, 1991 год был исключительно выгоден.

Выше я уже перечислил кое-что из этих выгод, упомяну сейчас еще одну, увы, почти забытую. Даже те группы постсоветского населения, которые принято считать обездоленными и обнищавшими в результате конца СССР, получили в ходе и результате процесса настоящий подарок. Их государственные квартиры превратились в частные, причем совершенно бесплатно. Если взглянуть на то, что происходило в данной сфере в постсоветских Чехии, Польше или в балтийских странах, то становится очевидной вопиющая неблагодарность, проявленная советским и постсоветским человеком в отношении и героев августа 1991-го, и тех, кто входил в ранние постсоветские правительства РФ. Чтобы понять всю пропасть между тогдашними днями и нынешними, достаточно представить себе, как премьер Медведев в компании Шувалова, Бортникова, Бастрыкина, Яровой, Силуанова и Рогозина бесплатно раздает что-то, действительно имеющее цену, нынешнему российскому населению. Смешно, не правда ли?

СССР рухнул потому же, почему рухнула в феврале 1917 года Российская империя – он почти никому не был нужен, даже самому себе. В стране не просто все прогнило – она потеряла смысл существования, ибо население ее увлеклось совсем другими представлениями о своей нынешней и особенно будущей жизни. Именно эти представления сформировали феномен, известный сегодня как постсоветское сознание. А постсоветское сознание сформировало постсоветские общество и государство.

Это сознание исходило из нескольких нехитрых, но убедительных представлений. Каждое из них можно проиллюстрировать либо лозунгом, либо названием фильма или книги. Первое, очень тогда распространенное представление: так жить нельзя. Второе: советская власть, СССР была странным неправильным изгибом на магистральной дороге российской истории, отсюда и представление о социальной, политической, бытовой и культурной норме, сконцентрированное в названии говорухинского фильма о 1913-м: “Россия, которую мы потеряли”. Третье представление – тоже о норме. Если исторической нормой оказалась Российская империя, то современной нормой – Запад.

Исходя из этих трех пунктов люди и думали. И потом – действовали. Они покончили с жизнью, которую уже было невозможно вести, и стали строить – в силу своего разумения, конечно – “нормальную жизнь”, которая должна была совместить культурные высоты дореволюционной России с материальными прелестями нынешнего Запада. Такова социально-психологическая основа постсоветского общественного сознания; за исключением упрямых коммунистов старого образца и некоторых других, это сознание разделяло все российское общество – вне зависимости от идеологических расхождений.

Можно было спорить по поводу экономической политики или того, нужна ли России демократия, но дискуссии велись на разделяемой большинством платформе, внутри рамочек, с которыми негласно почти все согласились. Даже призывы сумасшедших восстановить Советский Союз имели (и имеют) совсем другой смысл – речь, на самом деле, идет о том, чтобы распространить постсоветскую Россию на территорию бывшего СССР, а не восстанавливать последний.

Собственно, это и воплотилось в трагикомичной истории оккупации Крыма, итоги которой немало разочаровывают местное население. Оно-то думало, что вернутся лопухастые советские отпускники, которыми можно будет кормиться, как в блаженные времена телепремьеры фильма “Ирония судьбы”. Но оказалось, что в Крыму будут теперь распоряжаться совсем другие люди, с которыми шутки плохи. Постсоветские люди уже давно распоряжаются на территории РФ – и отлично знают, как поступать с недовольными.

В августе 1991 года победил именно постсоветский проект и именно постсоветский образ будущего. Это проект сразу же принялись реализовывать – и будущее действительно наступило. То, что мы сегодня видим в России, и есть наступившее будущее 1991 года. Все произошло исключительно удачно. Но только вот праздновать начало столь блестяще завершившегося начинания никто не хочет.

 

Здесь перейдем к финальным двум причинам этого – быть может, даже более важным, нежели уже перечисленные. Прежде всего, реализация постсоветского проекта принесла для населения бывшего СССР то, что оно не испытывало со времени смерти Сталина. В 1953–1986 годах на территории СССР не велось военных действий. Советский человек четко знал, что война – где-то там: в Венгрии, Вьетнаме, Афганистане, но не здесь. Мы выиграли Великую Отечественную для того, чтобы победить войну как таковую, по крайней мере “у нас”.

За последние тридцать лет война – в прямом своем виде, с пушками, танками и бомбежками, а также в современном прикиде террориста – пришла на территорию бывшего СССР и основательно здесь обосновалась. Таджикистан, Узбекистан, Грузия, Армения, Азербайджан, Украина, Молдова – это за пределами РФ. В самой России – Чечня, Дагестан, Ингушетия, Кабардино-Балкария, Москва, Краснодарский край, Ростовская область и так далее.

Выяснилось, что постсоветский человек гораздо более склонен убивать своих соотечественников (и уж тем более бывших соотечественников), нежели человек позднесоветский. С убийства, с войны было снято негласное табу, установленное совместными усилиями официальной пропаганды времен Хрущева и Брежнева и советской культуры, официальной и неофициальной. Все стороны той негласной договоренности сходились в том, что война – это зло. Идеолог Суслов и академик Сахаров, Иосиф Кобзон и Борис Гребенщиков, все они могли, нисколько не кривя душой, назвать себя гуманистами, хотя и вкладывали в это слово разный смысл. В постсоветской России на смену такому гуманизму без берегов и без правил пришел озлобленный цинический прагматизм, для которого человеческая жизнь вообще никакой цены не имеет, важны только те, которых можно описать как “наши”. В этом смысле проект постсоветской России оказался катастрофическим.

Не особенно радует и практический итог постсоветского проекта – если нынешнюю РФ рассматривать как его прямой, добровольный и окончательный результат. Страна, бедам и радостям которой в 1991 году сочувствовали во всем мире, превратилась в источник нелепых угроз и нестабильности. Эта страна нападает на соседей, сбивает гражданские самолеты и убивает детей в Сирии. Более того, она превратила наглую ложь в главное свое внешнеполитическое орудие – вместе с самолетами и танками, конечно. Эта страна бесконечно хвастается своими былыми победами (на самом деле, не своими, ибо она прямого отношения ни к дореволюционной России, ни к СССР не имеет), будучи не в состоянии совершить хотя бы одну настоящую победу сегодня – создать сильную экономику, обуздать воровство, остановить утечку мозгов или даже победить на широко разрекламированных Олимпийских играх без помощи скверно исполненных жульнических трюков.

Это страна, в котором живет ксенофобское население, ненавидящее тех самых американцев и европейцев, чьими достижениями оно с таким удовольствием пользуется, не умея создать что-либо подобное. Здесь, как и раньше, неприятно, неудобно и опасно жить, только когда-то все эти вещи искупались наличием в России (СССР) великих писателей, художников, музыкантов, кинорежиссеров и отважных диссидентов, а сейчас ничего подобного нет и непонятно, почему все это следует терпеть.

Конечно, это взгляд со стороны и не совсем объективный. Но он есть – и с его существованием и распространением ничего не поделаешь. Что касается взгляда изнутри, то – если говорить серьезно – в России сегодня вряд ли найдется хотя бы одна социальная группа (включая людей власти и людей около власти), которая была бы довольна результатом последних 25 лет. Недовольство, беспокойство, страх будущего – все это может искусно скрываться, однако проявляется в самых неожиданных ситуациях, вроде нынешнего юбилея августа 1991-го.

Прямых способов выразить свое истинное отношение к нынешней России и собственной жизни у населения почти не осталось – в стране нет политики, почти нет медиа, а за посты в сетях начали сажать. Значит, страх и недовольство оставляется при себе – чтобы когда-нибудь явиться окружающем в самом диком, истерическом, перекрученном виде, как и любой запрятанный внутрь сантимент. Пока же самое распространенное общественное настроение – апатия, прерываемая вспышками раздражительности и ненависти, в основном, слава Богу, вербальной.

Наконец, последнее соображение. Постсоветский проект в истории России завершен – точно так же, как к 1991-му году завершился советский проект. Конечно, никогда ничего не повторяется; ждать миллионных толп на улицах и площадях, свергающих антинародный режим, глупо и опасно. Если и сравнивать две ситуации, которые разделяют 25 лет, то только типологически. И здесь действительно можно найти кое-что общее, как и между февралем 1917-го и августом 1991-го.

Исчерпанность постсоветского периода, несмотря на его продолжающиеся практические проявления, прежде всего – в голове, в психике, в сознании людей. Ну а кафедра/подиум/экран, с которых кто-то предложит убедительный образ нормального, а не утопического будущего, пусты. Судя по всему, те, кто мог бы это сделать, нужных слов не придумали и подходящих картинок не подобрали.

Это был последний выпуск проекта “История времен Путина”. В конце августа проекту исполнился ровно год. Срок вполне достаточный для медийной затеи. За последние 12 месяцев мы обсудили немало важных проблем, связанных с российским постсоветским историческим сознанием – и с самой историей постсоветского общества. Учитывая, что автор проекта убежден в конце постсоветского периода в истории России, обсуждение разнообразных “историй времен Путина” теряет сегодня смысл. Нужно искать иные темы, иные подходы, следует не оглядываться в прошлое, а внимательнее вглядываться в настоящее. А это уже совсем иной разговор, который, как знать, возникнет на этом – или других – сайтах.

В завершение я хотел бы сказать большое спасибо всем, кто участвовал в подготовке и обеспечении жизнедеятельности “Истории времен Путина”: Кенану Алиеву, Александру Касаткину, Гленну Кейтсу, Виктору Кулганеку, Ольге Серебряной и другим сотрудникам “Настоящего времени”. Ну и, конечно, спасибо тебе, дорогой читатель, за интерес и терпение. До новых встреч!

---