Майкл Игнатьев в биографии британского историка идей и эссеиста Исайи Берлина описывает второй визит своего героя в Москву. Дело происходит летом 1956-го, Берлин только что женился на Алин Албан (Алин де Гинзбур), и это их свадебное путешествие.

До того он провел в СССР несколько месяцев с сентября 1945 по апрель 1946-го в качестве сотрудника британского посольства. Именно тогда он имел счастье познакомиться с Борисом Пастернаком, Корнеем Чуковским и – конечно же – Анной Ахматовой, о двух встречах Берлина с которой до сих пор ходят легенды. Собственно, все, написанное Исайей Берлиным о русской интеллигенции – а это тексты, увы, в России высокомерно недооцененные, мол, мы и без него все о себе знаем – стало результатом его визитов в Переделкино и в Фонтанный дом.

Исайя Берлин

Конечно, тут наложилось еще одно немаловажное обстоятельство: Берлин родился в Риге российским подданным, вместе с семьей он провел годы Революции и Гражданской войны в Петрограде, откуда они, в конце концов, смогли счастливо ускользнуть – сначала в ту же Ригу, а потом и в Лондон. Соответственно, именно русский был его родным языком, и это обстоятельство очень сильно повлияло как на интеллектуальную биографию Исайи Берлина, так и на просто биографию. В частности, прекрасное знание русского во многом предопределило его назначение на дипломатическую работу в Москве – а не случись этого, вряд ли бы мы имели бы удовольствие читать его замечательное эссе о Льве Толстом и Жозефе де Местре “Еж и лиса”.

Итак, это был уже второй визит (в конце восьмидесятых Берлин совершит третий, последний в его жизни) и при совершенно иных обстоятельствах. Тридцатипятилетний выпускник Оксфорда, известный в узких кругах как автор блестящих отчетов в Форин Офис о состоянии умов в Америке времен Второй мировой, – и 11 лет спустя уже знаменитый эссеист, один из самых светлых умов англоязычной историко-политической публицистики, оксфордский дон.

Решительно поменялась и ситуация в той стране, которую он посещал и которую так странно любил. Несколько месяцев передышки между окончанием войны и началом новых сталинских преследований, на этот раз, нацеленных уже почти исключительно против интеллигенции, причем еврейского происхождения, – и первый год оттепели, возвращение узников ГУЛАГа, доклад Хрущева на XX съезде КПСС.

Все те, кто выжил в страшные годы, с кем Берлин так жадно разговаривал сразу после войны, уцелели, однако в 1956-м, в отличие от представителей последующих поколений, особого оптимизма не испытывали. Самый яркий пример тому Пастернак; гонения на него были и при Сталине, однако финальная – и самая мучительная – драма разыгралась уже в самый разгар оттепели. Кстати говоря, Исайя Берлин принял участие в международной судьбе “Доктора Живаго”; точно так же в первой половине 1960-х он хлопотал по поводу почетной оксфордской степени Ахматовой.

Но все это случится позже. Пока же Исайя и Алин гуляют по Москве и посещают устроенный британским посольством прием, на который приглашены и некоторые члены хрущевского политбюро. Игнатьев цитирует письмо Берлина Вайолет Бонэм Картер, где тот сравнивает высших советских аппаратчиков с привратниками оксфордских колледжей, “одновременно обходительными и брутальными, тонко чувствующими классовые различия и испорченными, отвратительно жовиальными; с бандитской непосредственностью они предаются сентиментальным воспоминаниям”.

Звучит немного экзотично, если речь о каком-нибудь Маленкове, Булганине или Кагановиче; однако, учитывая прошлое этих людей, любой Аль Капоне по сравнению с ними – сущий младенец в своих злодействах. И хотя во многом это описание базируется и на популярных в то время криминальных “фильмах нуар”, Берлин прав: этим людям действительно есть что сентиментально вспомнить. Ибо когда-то они много убивали – и сами ежечасно могли быть убиты; ну а сейчас можно немного расслабиться и жовиально выпить водки или коньяка в посольстве вражеской страны. Времена другие – за это не расстреляют. Впрочем, если вспомнить то, что произошло с Булганиным, Кагановичем, Маленковым в течение последующих после 1956-го пары лет, рано, рано они жовиальничали.

Исайя Берлин ни на секунду не верил в искренность советских вождей, устроивших оттепель, – и правильно делал. Он знал им цену – и самое главное – понимал устройство их мышления. Да, они сильно сбавили скорость вращения устроенной ими же страшной мясорубки, но не из-за какого-то там человеколюбия, нет, просто учуяли, что времена иные и что для поддержания власти можно обойтись и другими методами. В ходу тогда были научно-технический прогресс, риторика вселенского гуманизма и несколько выцветшие лозунги советских двадцатых.

Однако внимательного наблюдателя не проведешь – и уж тем более не проведешь тех, кто жил в те самые воспетые оттепельной интеллигенцией двадцатые годы. Первого мужа Ахматовой, Николая Гумилева, расстреляли в самом начале того десятилетия. Сама она была мишенью издевок разного рода “пролетарских критиков”. Осип Мандельштам немалую часть того десятилетия стихов не писал. Пастернак, между прочим, тоже – поэтический сборник “Темы и вариации” заканчивается 1922 годом, затем, до тридцатых – в основном, переделка ранних стихов и, конечно, поэмы, эти мучительные попытки договориться с собой, договаривающимся с новой социальной, политической, культурной, психологической реальностью. Именно тогда написано вот это, знаменитое:

Борис Пастернак

А сзади, в зареве легенд,
Дурак, герой, интеллигент
В огне декретов и реклам
Горел во славу темной силы,
Что потихоньку по углам
Его с усмешкой поносила
За подвиг, если не за то,
Что дважды два не сразу сто.
А сзади, в зареве легенд,
Идеалист-интеллигент
Печатал и писал плакаты
Про радость своего заката.

И вот это особенно:

Мы были музыкой во льду.
Я говорю про всю среду,
С которой я имел в виду
Сойти со сцены, и сойду.

Пастернак не кокетничал. При всей своей якобы “надмирности” и вроде бы “непрактичности”, он обладал удивительно тонким и сильным социальным чутьем. Его “среда” еще только начинала “сходить” в двадцатые годы, пытаясь еще удержаться за придуманную для нее советскими малопочтенную кличку “попутчики”, но уже в следующее десятилетие ее, среду, заломив руки за спину, конвой просто вытолкал со сцены. Уцелевшие, затаившиеся среди кулис, были вычищены после войны, через год после того, как Пастернак в Переделкино беседовал с Берлиным. Сам поэт задержался на сцене дольше всех; его, написавшего роман про сомнительную радость собственного социального заката, изгнали под улюлюканье полуграмотной толпы. Лед растаял, музыка вернулась в небесные сферы, остались грязные лужи на советских мостовых.

Типичный оксфордский привратник

Да, Исайю Берлина было не провести, несмотря на его – уже совсем другого рода, нежели пастернаковская – непрактичность. Сравнение членов политбюро с оксфордскими привратниками выглядит действительно экзотично, но только на первый взгляд. Об этой категории служителей сословных английских университетов (Оксфорд плюс Кембридж) писали многие – и изнутри (Ивлин Во) и как бы снаружи (Набоков); никто из наблюдателей никаких симпатий к ним не испытывал. С одной стороны – почтенные служители благородного традиционного порядка мира зеленых лужаек и старых колледжей. С другой – тайные повелители повседневного быта, доносчики, которые могут пожаловаться университетским властям на недостойное поведение студента, продажные слуги.

Тема чисто английская, конечно, начатая П.Г.Вудхаусом в серии романов о идиоте-аристократе Берти Вустере, за которым присматривает (и которым манипулирует) умница слуга Дживз. Эту тему закрыл зловещий фильм Джозефа Лоузи “Слуга” (сценарий великого Гарольда Пинтера по повести Робина Моэма, племянника известного беллетриста Сомерсета Моэма; в главной роли Дирк Богард). Казалось бы, перед нами вещь, характерная исключительно для сословного английского мира, невозможная уже на континенте, во Франции или Германии; тем более, не имеющая отношения к советской жизни. Но это не совсем так.

Оксфордские портье, а также более многочисленные и типичные слуги в английских аристократических поместьях сильнее своих господ, так как они, во-первых, лучше знают жизнь, во-вторых, отлично чуют слабые места своих господ, и, в-третьих, имеют все рычаги влияния на них, или даже не влияния, а господства. Они согласны на внешнее смирение, они склоняют голову при появлении хозяев, они стараются быть незаметными – но при этом они все время здесь, и все время наблюдают за происходящим. Постепенно власть переходит к ним, хотя господа этого не понимают, а если и понимают, так слишком поздно, и тоже не подают виду. Но это в Англии, не в других местах.

Если перенести этот сюжет на советскую почву, то классом слуг окажутся совсем другие люди. Революция 1917 года была попыткой реализовать огромную, неслыханную до того утопию. Не окажись во главе революции мощные ораторы, гениальные демагоги, презирающие жизнь параноидальные идеологи, она бы никогда не победила. Но, победив в октябре 1917-го, революции нужно было обустраивать новую революционную жизнь – а для этого понадобились уже совсем другие люди, практические, приземленные, своих мнений не имеющие. Именно они были призваны выполнять черновую работу, прежде всего – административную и репрессивную; впрочем, в Советской России, а потом в СССР, эти две области были тесно переплетены.

Для другого, для промышленного и культурного строительства, для научных открытий, понадобились совсем иные, со старой подготовкой и закалкой – вот отсюда и появилось слово “попутчики”. Эта та самая пастернаковская “среда”, уцелевшая в Гражданской войне и не уехавшая в эмиграцию. Попутчики не разделяли бесчеловечной жестокости новой власти, но млели от ее утопического оптимизма. Слугам же было наплевать на все оптимизмы и пессимизмы на свете, а жестокости они не боялись, ибо их среда была, как сегодня выразились бы менеджеры, конкурентной. Вот они – особенно в этом преуспели чекисты – и принялись конкурировать, то есть, истреблять друг друга чуть ли не с самого начала своего существования как социальной группы.

Впрочем, через какое-то время они добрались и до попутчиков, и до всех остальных. К тому времени, настоящие вожди либо умерли, либо пали в междоусобице. Остался только один вождь, но уже другого рода, Сталин. Он и создал государство слуг, политическую систему, основанную на глухом ползучем жестоком прагматизме выживания в условиях войны всех против всех. Прошло двадцать лет, умер и Сталин. Руководить страной остались слуги. Забавно, что – несмотря на все перипетии постсоветской истории – они продолжают это делать и сегодня.

Все вышеперечисленное Исайя Берлин даже не понял, а именно почувствовал, так как провел почти всю взрослую жизнь в Оксфорде, одновременно вращаясь в кругах английской аристократии. Он жил в мире господ и слуг, в мире, где – в силу объективных исторических причин – первые становились все слабее, а вторые – все могущественнее и зловещее. Берлин разглядел в условном маленкове видавшего виды лакея, пережившего хозяина и теперь распоряжающегося в его имении.

Но это еще не все. В отличие от вполне безобидных, по сравнению с членами сталинских политбюро, английских дворецких, условный маленков действительно был настоящим душегубом, на чьих руках действительно была кровь. Оттого он – в описании Берлина – имеет замашки бандита, уже в иные, вегетарианские времена благодушно вспоминающего былое. То, что его самого через пару лет сменили другие, такие же условные маленковы, никакого значения не имело. Для них лично, сосланных руководить электростанцией в Усть-Каменогорске, значение, конечно, было. Но вот как-то сочувствовать жертвам такой перемены участи не получается.

Под конец биографии Исайи Берлина Игнатьев пишет о последних годах своего героя, дожившего до падения презираемой им советской власти: “Он испытывал тихое и глубокое удовлетворение от мысли, что партия Ахматовой и Пастернака (…) в конце концов победила”. Сложно представить себе более сильное заблуждение, нежели это. Глядя на сегодняшнюю Россию, на повадки членов нынешнего политбюро, на саму интонацию русской жизни сегодня, понимаешь, увы, очевидное: оксфордские привратники опять победили. Что же до “партии Ахматовой и Пастернака”, то, во-первых, ее никогда не было, а во-вторых, даже если бы она и существовала, то не имела бы ни малейшего шанса на победу. В конце концов, сказано же, хотя и по другому поводу: “Митьки никого не хотят победить”. И верно: жизнь – не череда печальных убийств в “Крестном отце”.