В России собираются ставить сразу два памятника Ивану Грозному – такова главная летняя новость с исторического фронта. Впрочем, новость особых споров и даже эмоций не вызвала – по крайней мере, так сейчас представляется. Почему? Полезно попытаться ответить на этот вопрос. Ну или хотя бы подумать над ответом.

Оставим в стороне самое простое объяснение – лето, отпуска, пляжи (или наоборот, задыхающиеся от жары и удушья большие города), серьезные вещи оставлены на осень и все такое. Это верно, но ведь многое, происходившее с июня по август предыдущие два с половиной десятка лет российской истории, живо волновало людей, несмотря на время года и погоду.

В августе 1991-го случился путч, а за год до того, в июне была принята Декларация о государственном суверенитете РСФСР, подорвавшая основы Советского Союза. В последующие годы – пусть и преимущественно в августе, но иногда и раньше – стряслись самые разные неприятности: дефолт, гибель “Курска”, война с Грузией, война на Украине, сбитый “Боинг”. Все это обсуждалось на самых повышенных тонах – в отличие от нынешней истории про Ивана Грозного.

Я понимаю, конечно, что есть огромная разница между войнами, катастрофами человеческими и финансовыми – и какими-то там памятниками. Однако, напомню, что правитель, которого теперь хотят увековечить сразу в двух населенных пунктах Российской Федерации, был непосредственно причастен к тяжелейшим войнам, актам изуверской жестокости, к разорению собственного царства, к последующим его бедам – да и, попросту говоря, был инициатором вышеперечисленного. И еще одна очень важная деталь – до нынешнего времени никаких памятников Ивану Грозному в России не было, в отличие от многих других монархов. Значит, дело тут необычное. А отклика все равно почти нет.

Конечно, от глупости – и, довольно часто, от намеренной мерзости – инициатив самых разных властей нынешней России все довольно сильно устали, по крайней мере, те, кто дает себе неприятный труд за этими инициативами следить. Каждый раз, когда Госдума принимает закон, противоречащий общественному интересу, здравому смыслу и представлениям о человечности вообще, возмущенный хор негодует, на депутатов сыплются самые разные обвинения, которые те совершенно не принимают в расчет. Ну то есть они их как бы просто не замечают.

Нет такой вещи, как общественное мнение, есть необходимость делать то, что приказали – или то, что могут приказать, оттого желания приказывающего хорошо бы предугадать заранее и исполнить, даже до появления соответствующих намеков. Забавно, что приказывающие (условно назовем их “Кремль”) довольно часто и не помышляют о некоторых из нелепых гадостей, которые Государственная Дума штампует, но потом – когда дело сделано и соответствующий закон принят – оказывается поздно. Так что остается только оправдывать суетливых депутатов, по-отечески журить их за поспешность, корректировать то, что можно скорректировать. А остальное … остальное просто оставить в неупотребительном покое до лучших – или худших – времен. Ведь любой бессмысленный закон может пригодиться когда-нибудь, когда захочется посадить уж особенно неуловимого оппонента, запретить нечто уж совсем отдаленно опасное – или вообще продемонстрировать, кто в стране хозяин.

Дело тут, конечно, не только в особенно зловредной Госдуме. Она – и в этом следует честно признаться – почти идеально отражает умонастроения, способности и интеллектуальный уровень правящего класса страны. Не то чтобы туда навербовали каких-то отъявленных мерзавцев, отнюдь: милые люди, обычные, даже типичные для нынешних времен. Достаточно посмотреть на органы исполнительной и судебной власти, на законодательные собрания иных уровней – все примерно то же самое.

Так что это действительно “народная власть” – если под народом понимать именно ту часть российского общества, которая не без удобства устроилась на ключевых экономических, политических, социальных – и даже культурных – позициях, получая ренту от самого факта нахождения там. Любая критика, которая исходит извне, для них формально не существует (за редким исключением), локаторы настроены исключительно в одну сторону – сторону источника распределения искомых мест.

Оттого любые возмущения по поводу того, что “творит эта власть”, чаще всего ограничены кругом самих возмущающихся. Иногда их приглашают сыграть наивного (а то и опасного) дурачка на телевизионное ток-шоу, но не более: в конце концов, режиссура и исход этих шоу уже заранее предопределены. Так что недовольным остается негодовать перед своими же – что, кстати говоря, тоже неплохо. Ведь для своих можно говорить на своем междусобойном языке и многого не проговаривать: все же и так давно понятно, достаточно подмигнуть.

Так несколько лет назад возникло сетевое выражение “звенья гребаной цепи”. Что бы власть ни сделала, комментировалось именно таким образом, давая возможность экономить силы и время, в обычном мире необходимые для аргументации, доводов, объяснений и так далее. И уж тем более, все это позволяет экономить – на самом деле, нешуточные – ресурсы, потребные для формулирования некоего “общего языка”, с помощью которого можно было бы попытаться вести дискуссию с противоположной стороной, вовлекая в нее большинство общества, которое сегодня ни в чем подобном не участвует. Создать такой язык дьявольски сложно, в прошлом столетии подобное получалось, быть может, один или два раза. По крайней мере, один раз, точно – и это сделали большевики.

В результате российское общество представляет собой комбинацию из трех больших групп и множества маленьких, которые на самом деле очень слабо между собой пересекаются. Это (а) правящий класс, (б) класс “недовольных”, по разным причинам противостоящий правящему классу (“образованные”, “интеллигенция” и так далее), (в) большинство, лояльное правящему классу, но на самом деле отчужденное от него и по своим реальным интересам враждебное, (г) многочисленные меньшие группы, имеющие собственные (отрефлексированные ими) интересы, что определяет их весьма прагматичное отношение к группам (а), (б), (в) (к примеру, некоторые компактно живущие этнические и религиозные сообщества и проч.)

Все они имеют свой собственный язык и свой собственный интерес, все они не особенно заинтересованы в том, чтобы покинуть собственные пределы и начать некий общий, общественный разговор о самых важных вещах. Тема моего текста совсем иная, но не могу не заметить, что это обстоятельство является самым опасным для дальнейшего существования РФ как единого государства – ибо у РФ, на самом деле, нет ни “национального интереса”, ни тех понятий, в которых этот интерес мог бы быть выраженным – и понятым большей частью общества. Пропаганда может на короткий период предложить такие слова, но расхождение между жизнью людей и этими словами довольно быстро лишит последние эффективности, превратив в дурно пахнущую лексическую свалку. Такое происходило уже в истории СССР в конце 1970-х—начале 1980-х. Не стоит об этом забывать.

Но вернемся к Ивану Грозному и вялому возмущению по поводу его внезапной глорификации. Эта вялость есть чисто психологический результат замкнутости той группы, в которой подобное возмущение возможно – более того, необходимо. Тут есть одно сильное противоречие. С одной стороны, реакция на любые действия необходима для сплачивания “недовольных”, противостоящих “правящему режиму”. С другой, учитывая, что реакции эти однотипные, внутренние и предсказуемые, с какого-то момента каждая последующая реакция слабее предыдущей. Тут есть еще один, уже социопсихологический, аспект.

До определенного момента недовольным казалось, что их оппоненты хотя бы отчасти разделяют их собственные ценности. Не полностью, конечно, упаси боже, но отчасти. Оттого определенные гадости власть делать может, но на что-то “они” руку не поднимут. Именно из этого и исходила сама идея политической и этической критики власти: что власть “услышит” и, быть может, “одумается”.

Но однажды произошло нечто непоправимое, и власть сделала то, что от нее не ожидали – ни по соображениям политическим, ни по соображениям чисто человеческим. Можно спорить, где располагается эта “точка невозврата”; мне представляется, что ей стал так называемый “закон Димы Яковлева” или, как его принято называть в описываемой мною группе, “закон подлецов”. Да, до того у разных коммунистов, членов СР и единороссов водились грехи, и немалые (депутаты от ЛДПР не в счет, их за “этические существа” никто никогда не принимал. Прежде всего, они сами себя таковыми не считали), но все-таки предполагалось, что уж намеренного вреда самым беззащитным, самым политически нейтральным гражданам страны, детям-сиротам, они сознательно не причинят. И не будут доводить некоторых из них до мучительной смерти. Оказалось, что нет, могут. С этого момента, ничего хорошего ждать от депутатов стало невозможно, да и ненужно. Ситуация определилась. “Мы” – общество, “они” – преступники. “Мы” способны к моральному суждению, “они” находятся вне пределов моральных суждений вообще.

Отсюда и упомянутый психологический эффект, который можно было бы назвать “принципом прямой пропорции” между количеством мерзостей власти и накалом ее осуждения. Чем больше мерзостей, тем слабее накал. Надо сказать, что ситуация эта опять-таки опасна. Дело даже не в том, что разрушается возможность коммуникации внутри общества как такового, и даже не в том, что в обществе становится невозможным этическое суждение по поводу политики. Тут есть и другая сторона, чисто практическая, касающаяся существования и будущего двух самых политически активных групп населения страны.

 

Власть часто делает самые нелепые свои шаги именно ради эффекта. Правящий класс пытается демонстрировать, что он все равно будет поступать так, как ему вздумается, несмотря на все вопли негодования. Это очень мощный инструмент воздействия на общество, прежде всего психологический. Казнить, несмотря на мольбы о милосердии. Тратить последнее на ерунду, несмотря на увещевания специалистов и апелляции к здравому смыслу. Врать, несмотря на то, что все знают, что ты врешь. Собственно, так и поступал московский царь, которому сейчас ставят памятники в двух населенных пунктах России.

Действительно, намеренно поступать не так, как, казалось бы, надо, и как, казалось бы, хочет население – значит показать, что власть твоя не зависит от рациональных соображений, что она иррациональна, что она выше рациональности, что она была, есть и будет таковой. Только такую власть по-настоящему боятся. И в этом ее сила.

В то же время, здесь таится и главная опасность, даже коренное противоречие. Подобная власть обязана безжалостно уничтожать любые иные мнения, она стоит на том, что действия ее (как и ее природа) не обсуждается. Но она, как вампир, питается страхом, а страх в данной ситуации, как мы уже отмечали, есть результат бессилия, которое рождается из бессмысленного возмущения. Иными словами, такая власть одновременно должна возмущение вызывать – и возмущение уничтожать. В каком-то смысле она всегда балансирует на грани самоубийства.

А возмущение как раз и стихает, ибо невозможно все время говорить одно и то же по поводу одного и того же. Вампир лишается главного источника своего вампиризма – кровь негодования в общественном организме иссякает. Тогда власть ищет все новые и новые способы это возмущение вызвать, ведет себя все более и более экстравагантно, невероятно, по-идиотски, уже окончательно ставя под удар саму себя. На какое-то время это работает, возмущение воскресает, но даже самые невероятные и изощренные пытки не могут длиться вечно – жертва просто умирает на эшафоте.

Вот этого так и не смог понять Иван Грозный, который любил поразвлечь публику все более изуверскими мучениями своих – чаще всего, случайных – жертв, или своими все более безумными затеями госустройства. Но все кончилось совсем не так. Публике стало безразлично, ибо можно посадить почтенного боярина на кол или поджарить его на решетке в присутствии детей, жены, челяди и проч. (после чего расправиться и с ними), но делать это в режиме конвейера не рекомендуется.

Можно устраивать потешное государство внутри своего собственного государства, брать штурмом и разорять свои собственные города, можно даже сажать каких-то клоунов на собственный престол – ради смеха, смешанного с ужасом. В фильме Эйзенштейна на подобное посмотреть можно – да и то, не особенно интересно, но превращать этот фильм в бесконечный сериал на манер “Санты-Барбары” довольно опрометчиво. В результате публика (подданные Московского царства) стала настолько безразлична к любым причудливостям власти, что спустя пару десятков лет после смерти зловещего затейника без особого интереса смотрела на кукольный театр с участием и бывших деятелей опричнины, и выживших потенциальных жертв опричников, и каких-то воскресших наследников престола – один раз воскресших, во второй раз, и в третий.

Даже польский гарнизон в Москве не воспринимался как что-то уж особенное, мало ли что в свое время грозный царь вытворял, еще одна шуточка в его стиле. Вместо царя Симеона Бекбулатовича – царь Владислав, nothing special. Царь Иван Васильевич вознес свою власть на невиданную до того высоту, низвергнув ее одновременно в самые глубины бессмысленности и жестокости; результатом его многолетнего карнавала стала Смута, еще одна катастрофа всей страны и самой власти – гораздо более страшная, чем его страшное правление.

 

Вряд ли местные власти в Орле и Александрове, решившие поставить памятники царю Ивану Грозному, собирались увековечивать память вышеописанному настоящему царю Ивану Грозному. Конечно нет. Они хотели совсем другого – поставить памятник, условному правителю, который: (а) расширил государство, (б) наказал изменников, (в) провел реформы, укрепляющие власть, (г) воевал в Западом (особенно приятно, что с поляками, конечно).

Это первый уровень орловско-александровской интенции. Он как бы “исторический” и предполагает, что некоей “русофобской”, “иностранной”, “либеральной” позиции в отношении Ивана Грозного “мы” (патриоты, государственники и проч.) противопоставим свою. И она, якобы, подкреплена несокрушимыми историческими фактами – вроде тех, что любит приводить выдающийся историк современности Владимир Мединский. А Мединский всегда прав, ибо он – настоящий патриот и государственник.

Второй уровень, уже не “исторический”, а политический и даже культурно-психологический. На самом деле в сознании этих людей Иван Грозный является персонажем не давней, а относительно близкой истории. Иван Грозный – (пока) более безопасный заменитель Иосифа Сталина, тем паче, что образ царя более всего известен благодаря снятому для Сталина жалкому эйзеншейновскому фарсу. Поставить памятник Сталину – (пока еще) сложновато. Зато можно поставить памятник любимому царю Сталина. И тем самым продемонстрировать власти (неважно, какого уровня), что мы на самом деле думаем.

Наконец, есть еще один Иван Грозный, уже совсем близкий нам, милый и ручной. Он любит хриплого советского Высоцкого, пьет водку, закусывая советской килькой, и даже любезничает с советскими актрисками. Очкастый советский интеллигент перенес его из Московского царства в СССР, чуть не наделав бед, но все обошлось – да и в СССР царю понравилось. Так что Иван Грозный – он советский, из брежневского времени, а, значит, он наш. Тут, конечно, выходит она неприятная нестыковочка, которую на заметила власть. Дело в том, что в любимом фильме единственным носителем государственнического сознания, единственным патриотом является квартирный вор Жорж Милославский. Это многое объясняет в сегодняшнем официальном патриотизме.

Под конец все-таки вернемся к тем, кто устал возмущаться проделками нынешней российской власти, к “недовольным”, к “либералам” (термин отвратительный, ибо неверный), к “интеллигенции”. Против психологической усталости не пойдешь – невозможно все время сидеть на наркотике негодования. Вино праведного общественного гнева давно превратилась в кислый уксус шуточек в сетях. С другой стороны, не обращать внимания на действительно отвратительные вещи невозможно; это подрывает саму основу существования “недовольных” как активной социальной группы – ведь она же и является таковой, ибо объединяет “специалистов по словам”, “специалистов по отрефлексированным эмоциям”, тех, кто свойственным ей языком призван объяснять третьей группе, большинству, смысл того, что вытворяет первая, власть.

Из этого следует два вывода. Первый – банальный. Недовольные и власть не могут существовать друг без друга. Оттого... нет-нет, это не значит, что именно оттого им следует беречь своих визави... отнюдь... они просто обречены существовать, имея в виду другого в качества адресата и горизонта собственных действий. Что бы сегодня власть публично, декларативно ни делала, она – несмотря на видимое безразличие – делает, имея в виду недовольных. Что бы недовольные ни делали, они делают, имея в виду власть. Что касается второго вывода, то он немного фантастический, но я все-таки предложу его на суд читателя. Выход из этого надоевшего жестокого и бессмысленного союза таков: обратить внимание на остальных, живущих в этой стране. В противном случае они сами обратят на себя внимание – и тогда уже никто, кроме настоящих, немединских историков не вспомнит о царе Иване Васильевиче.

Что касается памятника, то почему бы его и не поставить. Пусть даже любой из тех, что изготовляют сейчас для Орла и Александрова. Но на пьедестале хорошо бы сделать барельеф, изображающий момент, когда Малюта Скуратов убивает в монастырской келье бывшего митрополита Филиппа Колычева. И выбить внизу следующие слова Филиппа, публично сказанные им царю за год до смерти: “В сем виде, в сем одеянии странном не узнаю Царя Православного; не узнаю и в делах Царства… О Государь! Мы здесь приносим жертвы Богу, а за олтарем льется невинная кровь Христианская. Отколе солнце сияет на небе, не видано, не слыхано, чтобы Цари благочестивые возмущали собственную Державу столь ужасно! В самых неверных, языческих Царствах есть закон и правда, есть милосердие к людям — а в России нет их! Достояние и жизнь граждан не имеют защиты. Везде грабежи, везде убийства и совершаются именем Царским! Ты высок на троне; но есть Всевышний, Судия наш и твой. Как предстанешь на суд Его? обагренный кровию невинных, оглушаемый воплем их муки? ибо самые камни под ногами твоими вопиют о мести!..”

Если уж православие считается традиционной религией светского государства под названием Российская Федерация, то пусть и памятник будет православный.