Семьдесят лет назад, в августе 1946 года, было опубликовано небольшое эссе, которое открывалось следующим пассажем: “Патриотические обольщения не знают пределов. Еще в I веке н.э. подвергались насмешкам Плутарха те, кто уверял, что луна над Афинами лучше луны коринфской; в XVII веке Мильтон замечал, что Бог, как правило, в первую очередь является Своим добрым англичанам; Фихте в начале XIX века утверждал, что обладать сильным характером и быть немцем, несомненно, одно и то же. Итак, патриотов становится все больше; по их собственному признанию, ими движет – достойное внимания или наивное – желание способствовать развитию лучших черт аргентинского характера”.

Хорхе Луис Борхес, автор эссе “Наш бедный индивидуализм”, был только что уволен из библиотеки Мигель Кейн, расположенной в дальнем пригороде Буэнос-Айреса. Точнее, официально он был переведен в распоряжение другого государственного департамента – департамента птицеводства, где – как уверяет сам Борхес в (на самом деле, составленной совсем другим человеком) “Автобиографии”, ему предложили должность инспектора по надзору за качеством кур и кроликов, продаваемых на столичных рынках. Естественно, сорокасемилетний писатель не согласился с подобным унижением и подал в отставку. Борхес не мог найти работу несколько месяцев, и только внезапно открывшаяся уже почти слепому литератору карьера публичного лектора спасла его от непристойной бедности.

Я углубляюсь в эту – вроде бы, далекую от российской аудитории – историю, чтобы на ее примере показать, как работают механизмы популистских авторитарных режимов, как такие режимы стараются заглушить голоса тех, кто еще пытается взывать к здравому смыслу. Механизмы эти не так уж просты – да и истории его жертв не столь очевидны, как кажется на первый взгляд.

В феврале 1946 года в Аргентине прошли президентские выборы, на которых с большим отрывом победил полковник Хуан Доминго Перон. Так началась вторая – уже официальная и законная – стадия перонистской диктатуры в стране. Эта стадия тянулась до 1955 года (два президентских срока), пока в результате восстания Перон не был изгнан, впрочем, только для того, чтобы вернуться на пару лет к власти уже в 1973-м.

Перон был типичным – и, одновременно, нетипичным – авторитарным правителем прошлого века. Типичным, так как опирался на массовую поддержку социальных низов и отчасти среднего класса, привлеченных искусной риторикой, угрюмой ксенофобией (с упором на особую зловредность некоторых наций, в частности, евреев и представителей “англо-саксонского мира”) и обещаниями социальной справедливости. Особое место в практике таких режимов играет использование методов масс-медиа и недоверие (если не презрение вовсе) к людям интеллектуальных профессий.

Вышеописанная смесь за последние 70 лет претерпела мало изменений, достаточно посмотреть на нынешнего кандидата в президенты США от Республиканской партии. Дональд Трамп разве что о зловещем заговоре “англо-саксонской финансовой элиты” не говорит, ибо сам к ней принадлежит. Впрочем, о том, что “финансисты” и их клиентесса Хиллари Клинтон намерены одурачить “простого американца”, Трамп уже высказывался.

Нетипичным для последних полутора веков диктатором Перон был потому, что не только болтал о социально-экономических проблемах, но и делал – и делал решительно. В его правление Аргентина изменилась; пользуясь поддержкой военных, профсоюзов и немалой части населения, Перон провел реформы, которые можно назвать “социалистическими” – и действительно много преуспел в сокращении имущественной пропасти между богатыми и бедными. Именно поэтому даже провал его второго президентского срока, свержение в 1955-м, бегство, изгнание несильно ослабили симпатии к Перону в последующие десятилетия.

Он смог вернуться в страну почти 20 лет спустя, а после его смерти “перонистская партия” никуда не исчезла и, наоборот, является сегодня очень влиятельной. Не забудем также фигуру Эвы Перон, знаменитой “Эвиты”, бывшей певицы, супруги президента, поп-иконы высокого перонизма, а затем – уже после ранней смерти – объекта массового почитания и даже культа.

Военные, пришедшие к власти в результате переворота 1943 года, и находившийся среди них Перон, были националистами, по большей части, бытовыми антисемитами, поборниками традиционных ценностей (однако с католической церковью не ладили). Они считали образование подозрительным, науку – опасной, интеллектуалов – потенциальными врагами. К тому же во время Второй мировой они испытывали молчаливую симпатию к Гитлеру и Муссолини, а не к антифашистской коалиции.

Все это – вкупе с их социально-экономическими взглядами – не могло не вызвать ответной реакции, как у высших слоев аргентинского общества, теснейшим образов связанных с Британией и США, так и у большинства писателей и ученых. Первые называли избирателей Перона “зоологическим половодьем”, а после смерти Эвиты от рака украшали стены домов лозунгом “Да здравствует рак!” Вторые подписывали коллективные письма протеста, уходили в отставку, сочиняли оппозиционные статьи.

Впрочем, перонисты также не брезговали граффити, вроде “Укрепи Родину, убей студента!”, а сам правитель высказался так: “Обувь? Да! Книги? Нет!” Как мы видим, нынешний всплеск антиинтеллектуализма в России, Европе и Северной Америке не нов. У министра культуры Пермского края Игоря Гладнева, гения косноязычия и любителя пометать коровьи лепешки, были знаменитые предшественники.

Оттого – при всех несомненных успехах на ниве социальной справедливости и даже модернизации аргентинского общества, элитистского, с жестким сословным разделением, латифундистского – значительная часть культурной среды Перона ненавидела, а перонистский режим воспринимала как тюрьму, вульгарную и жестокую. Сорокалетний Хулио Кортасар сочиняет (но не публикует) роман “Экзамен”, в котором Буэнос-Айрес задыхается от влажной жары, а на главной площади города происходит давка – толпа пытается попасть в новое святилище, мавзолей супруги правителя. Главные герои романа – студенты и вообще молодые люди, над которыми постоянно висит угроза ареста, заключения, исчезновения.

Хорхе Луис Борхес романов не писал, да и вообще обличать современный ему политический режим в рассказах и стихах считал негожим. Так что ему оставались эссе и публичные выступления. С эссе, сочиненном сразу после победы Перона, мы уже начали этот текст, а вот цитата из речи Борхеса на торжественном обеде Аргентинского общества писателей в конце лета 1946-го: “Диктатура плодит угнетение, диктатура плодит сервильность, диктатура плодит жестокость; но самое отвратительное то, что диктатура плодит идиотизм. Приказы, достойные гостиничного носильщика, портреты вождей, заблаговременно подготовленные восторги или оскорбления, единодушные порывы толпы на публичных церемониях, военная дисциплина, вытесняющая ясное мышление... Борьба с этой печальной рутиной – одна из обязанностей писателя”. Произнося словосочетание “заблаговременно подготовленные оскорбления” Борхес знал, о чем говорит. Он имел в виду историю с новой своей должностью на сельхозрынке, но не только.

8 августа 1946 года перонистская газета Descamisada (так называли низшие городские слои, наемных работников, составлявших социальную базу правящего режима) публикует анонимную статью о Борхесе в разделе “Слухи”. Там он назван “аргентинским писателем, который перевел свои рассказы с английского и опубликовал их под своим именем”. Выпад – сколь бы идиотским он ни выглядел – имел некоторые основания. Борхес был фактически двуязычным, обожал английскую и американскую литературу, а та культурная среда, к которой он принадлежал (сестры Виктория и Сильвина Окампо, Адольфо Биой Касарес и другие), была не только аристократической и антиперонистской, но и англоманской. Второй упрек также формально не был голословным – Борхеса обвиняли в том, что он не особенно утруждал себя на библиотечной службе, будучи поглощен сочинительством и чтением книг. А так как библиотека, где служил писатель, муниципальная, то, получается, он тратил общественные деньги ради своего удовольствия.

Как любая профессиональная пропагандистская ложь, это была не ложь, а полуправда. Особенных успехов библиотека Мигель Кейн не снискала и популярностью среди местных жителей не пользовалась. Но дело тут было вовсе не в Борхесе. Он-то как раз, поступив на службу в 1935-м, принялся за составление каталогов, но работа быстро закончилась за скудостью книжного фонда, а другой деятельности там не предвиделось. Коллеги Борхеса проводили время за картами, разговорами о футболе и непристойными сплетнями; даже ходили слухи, что в этом провинциальном Храме Культуры как-то изнасиловали одну читательницу. Обстановка там была отвратительной; Борхес, вернувшись домой после первого рабочего дня, просто расплакался – чего, будучи тридцатишестилетним сеньором, не должен был делать. Некоторое утешение он нашел лишь в – казалось бы, еще одном неприятном – обстоятельстве. На службу нужно было тащиться на трамвае больше часа. Долгие поездки Борхес использовал для изучения двуязычного издания “Божественной Комедии”.

Наконец, третий пункт нападок собирателя слухов из Descamisada заключался в том, что писатель, мол, слишком оторвался от масс (то есть, от, собственно, descamisado). Хуже того, Борхес позволяет себе нападки на выразителя чаяний масс, на самого Перона. Оттого (цитируем) “в качестве наказания мэр Буэнос-Айреса послал его на некоторое время инспектировать кур. Мэр сделал это, так как хотел вернуть Борхеса в те времена, когда тот сам был descamisado, пусть окажется там, где лучше понимаешь смысл нашей революции – чего он, кажется, так и не сделал”.

В этой статье можно обнаружить почти все приемы, которые авторитарные и тоталитарные режимы, особенно популистского свойства, используют против недовольных интеллектуалов.

Интеллектуалов обвиняют в интеллектуальной несамостоятельности (и даже в воровстве), вкупе с преклонением перед Заграницей. Они виноваты в том, что тратят народные деньги на свои ненужные и опасные прихоти. Наконец, они слишком вознеслись, чтобы понять чаяния простого народа. Оттого им надо указать на их истинное место.

У Сталина и Гитлера истинным местом для недовольных умников была камера смертника или лагерь, у режимов помягче – либо смехотворная, оскорбительная работа, либо унизительная бедность и голод. В подобной практике примечательно сочетание национализма, ксенофобии, показного народолюбия и, в то же время, денежной, экономической, даже рыночной риторики.

Борхес плохой патриот. Борхес безродный космополит. Борхес, возможно, жулик. Борхес заперся в башню из слоновой кости. На Борхеса непонятно зачем уходят народные деньги. Соответственно, следует навести порядок, дисциплину и экономическую целесообразность. Ну и наказать Борхеса для вразумления прочих – несильно. Пошутим над ним – пусть этот слепой чудак будет у нас присматривать за курами. Курам на смех. Ха-ха. Ну а не захочет, что же, мы тут ни при чем. У нас ест только тот, кто работает.

От Жданова до Мединского, от Мао до любого нынешнего европейского националиста у власти все они рассуждают именно так. Разница в деталях. И здесь, конечно, мы ощущаем несомненный прогресс. Умников – к тому же, знающих иностранные языки хотя бы чуть получше клерка из МИДа России – не убивают и даже (почти) не сажают. Им отказывают в возможности играть свойственную им социальную роль – не более того.

Неприятного режиссера не нужно совсем калечить – достаточно не дать денег на очередной проект, ибо денежки-то народные, а он антинародный. Неприятного писателя можно просто не публиковать в одном из двух–трех крупных (и находящихся под негласным госконтролем) издательств – пусть некрупные его печатают за бесплатно. Посмотрим, как он заговорит, когда не на что будет купить бутылочку любимого дешевого виски “Белая лошадь”. Может быть тогда, в своем новом социальном качестве, за бутылкой традиционной для наших мест водки он попытается понять смысл происходящей на его подслеповатых глазах народной патриотической консервативной революции, а поняв, отчего бы и нет? начнет писать как надо, ну как этот... Прилепин, что ли. Тоже ведь все поначалу выпендривался, нацболы, долой богатых, все такое, а теперь как шелковый. Ну а если не прозреет, то пусть поголодает, либо отправляется в свою любимую заграницу.

Эта смесь наглости, подлости и цинизма, как рак, разъедает изнутри общественный организм, о каком бы обществе ни шла речь. Больным оказывается социум, который привыкает, что толпа всегда права – и уж тем более прав тот, кто говорит от имени толпы. Разрушенной оказывается политическая система, ибо в течение долгих лет прикидываясь “народной”, “демократической” и так далее, она вынуждена все больше верить в собственную болтовню, принимая его уже за чистую монету – ведь что, кроме этой болтовни, даст такой власти возможность оставаться властью? Популистская риторика из инструмента – мол, давайте обманем простаков, это нужно для того, чтобы провести непопулярные реформы, для дела же! – превращается в способ существования и в собственную цель.

Увы, среди пораженных этим раком оказываются и жертвы, те, кто нашел мужество противостоять диктатору, кто, согласно Борхесу, “боролся с печальной рутиной” авторитаризма. На чистую ложь ответить чистой правдой легко. На полуправду – гораздо тяжелее, приходится хитрить и придумывать красивые ловкие ходы. В результате факты оказываются как бы в дымке, теряют очертания, становятся частью общего батального полотна. А иногда перестают быть фактами, как таковыми.

Вернемся к истории о том, как Хорхе Луису Борхесу предложили стать инспектором по надзору за качеством кур и кроликов на рынке. Версия писателя такова: “В 1946 году к власти пришел президент, чье имя я не хочу называть. Вскоре после этого меня почтили уведомлением, что я получил “повышение”, – меня переводят из библиотеки на должность инспектора по торговле птицей и кроликами на городских рынках. Я отправился в мэрию выяснить, что это означает. “Послушайте, – сказал я, – довольно странно, что среди многих сотрудников библиотеки именно меня сочли достойным этой новой должности”. “Что ж, – ответил чиновник, – вы же были сторонником союзников, чего ж вы ожидали?” История замечательная и, казалось бы, совершенно типическая – см. все написанное здесь выше. Однако есть и другая версия этих событий, кажется более точная. Ее изложил Эдвин Уильямсон в вышедшей в 2004 году книге Borges. A Life Версия эта такова.

Летом 1946 года новоизбранному президенту Перону было не до высоколобого писателя, о существовании которого он, к тому же, не знал. Перон был занят массовой чисткой рядов госаппарата, образовательных и культурных учреждений – то есть тем, чем обычно занимаются диктаторы, либо придя к власти, либо обновляя и освежая собственный режим. За каждое отдельное направление кадровой перетряски отвечали особые люди и департаменты. Именно те из них, что отвечали “за культуру”, и составили список нежелательных сотрудников государственных и муниципальных культурных органов.

В этом списке из двух тысяч человек была и фамилия Борхеса. Однако Борхес – пусть Перон и не знал о его существовании – казался слишком известным именно в культурных, литературных кругах, чтобы его вот так запросто взять и вышвырнуть со службы. Оттого один из сотрудников Секретариата культуры Буэнос-Айреса, поэт-католик Мигель Анхел Эчеберригарай решил спасти Борхеса от увольнения, переведя его в ведомство другого департамента. Иного пути не было, ибо человек, попавший в черные списки, не мог далее занимать свой пост. В конце концов писателя решили сделать инспектором Департамента бортничества (Direccion de Apicultura) – ведомства, заведующего лесным пчеловодством. Другой литератор-госчиновник Рауль Салинас даже пошутил, мол, какая сладкая должность будет у поэта. По мнению того же Салинаса, Борхес и его друзья, исправили слово apicultura на слово avicultura (птицеводство) и распространили слух: писателя назначают инспектором по присмотру за курами, чтобы его унизить.

По мнению Уильямсона, подобный вариант развития событий вполне похож на правду – и он говорит в пользу Борхеса, в пользу его умения заранее наносить удары по гораздо более мощному врагу. Иными словами, чтобы избежать публичного унижения и открытых преследований, Борхес изобразил дело так, что он уже стал объектом подобных унижений, к тому же зловеще-комических. И, будучи писателем, обладавшим тихим безупречным чувством юмора, Борхес не мог не добавить к курицам – кроликов.

Легенда совершенно безобидная – и даже милая. Но смущает в ней как раз ее безобидность, то есть кажущаяся безобидность. Да, то что перонисты (путинисты, маоисты, нацисты и прочие нехорошие люди) врут, – типично и это чудовищно. Но когда говорят неправду о перонистах (путинистах, маоистах, нацистах и прочих нехороших людях), то это ничего – ибо неправда об этих людях все равно будет бледнее чудовищной правды о них. Это не так. Тем более для писателя, чья обязанность – противостоять печальной рутине красивого искажения скучных фактов ради снискания симпатий публики.