На праздники приятно поговорить о праздниках, особенно если они перестали быть рутинным событием. История может сыграть здесь роль, если пользоваться терминологией русских формалистов, литературного приема, который позволит увидеть некоторые вещи как бы заново, с дистанции, то есть совершить то, что Виктор Шкловский называл остранением. Выведенный из рутины, лишенный автоматизма праздник позволяет кое-что понять об обществе, которое его отмечает, – и о том, как это общество думает.

“Православный Первомай” – так печальные шутники назвали нынешний российский праздник, в котором сошлись сразу два праздника, Труда и Христа. Напоминать, что такое Пасха, не нужно, а вот о содержании Первомая стоит сказать несколько слов – как и о том, что стоит за ним.

День солидарности трудящихся (как только его не называли и называют – День труда, Праздник весны и труда и так далее) появился сначала в Соединенных Штатах среди местных анархистов. Затем, в 1889 году уже II Интернационал объявил его международным, добавив к идее солидарности экономические и социальные требования, вроде восьмичасового рабочего дня.

В царской России это начинание получило довольно широкое распространение – думаю, почти все, кто прожил в СССР хотя бы 10–15 лет, помнят веселое слово “маевка”. Советская литература и кино посвятили маевкам немало страниц и кадров: зеленый луг, окруженный деревьями или кустарником, полсотни человек в кепках и платочках, красный флаг, на стреме мальчишка – какой-нибудь будуший герой Гражданской войны, поблизости шныряет шпик в мещанском котелке и с тросточкой, из кустов выбегают пузатые полицейские, но маевщики счастливо растворяются в дружественной пролетариату природе Среднерусской полосы.

Любопытную версию маевки предложил Валентин Катаев в романе “Белеет парус одинокий”. Он перенес праздник классовой борьбы в иную стихию – с суши на воду. Одесская маевка происходит на море, в ней участвуют рыбаки, а с берега за сошедшимися вместе шаландами в злобном бессилии наблюдают городовые – и свистят, конечно, ведь не бывает соцреалистических романов про историю без свистков городовых. Катаев – кажется, первым в большой советской литературе – рискнул смешать, пусть и осторожно, следуя за линией партии, даже несколько юмористически, Христа с Марксом, пролетарский праздник с христианским.

“Петин рассказ произвел на Гаврика огромное впечатление”

Его маевка – действительно “рабочая пасха”: “Мотя сказала, что маевка – это рабочая пасха. Но вот они уже добрых полчаса плывут вдоль берега, а до сих пор что-то не видать ни кулича, ни окорока, ни крашеных яиц. Впрочем, может быть, это так и полагается. Ведь пасха-то не просто пасха, а рабочая”. Куличи, яйца – и бутылки, конечно – в конце концов явились на свет божий. Поговорив о социальной несправедливости и пожаловавшись на притеснения, отметив, таким образом, День Трудящихся, рыбаки не забыли и про Христа: “И сейчас же красавец Федя, развалившийся на корме своей великолепной шаланды “Надя и Вера”, заиграл на гармонике марш “Тоска по родине”. Откуда ни возьмись на всех шаландах появились крашенки, таранька, хлеб, бутылки. Матрос полез в свою кошелку, достал закуску и разделил ее поровну между всеми в лодке. Пете достались превосходная сухая таранька, два монастырских бублика и лиловое яйцо. Маевка и вправду оказалась веселой рабочей пасхой”.

Позволю себе только одно – чисто литературное – замечание. Кажется, Катаев придумал всю эту сцену только затем, чтобы на мгновение вывести на сцену красавца Федю, он выплывает на страницу романа в своей “великолепной шаланде “Надя и Вера”“. Да-да, “Надежда” и “Вера” – не хватает только “Любы”, но книга-то детская, так что Люба явится чуть позже.

Чуть ли не с самого начала празднование Дня солидарности трудящихся в какой-то степени действительно являлось “рабочей пасхой”, то веселой, а то и трагической. Рабочее движение было интернационалистским – так по крайней мере, придумали Маркс с Энгельсом и так утверждали деятели международной организации, которая называлась Интернационал. “Пролетарии всех стран, соединяйтесь!” Марксизм поставил отношения собственности, эксплуатацию и классовую борьбу выше нации – и уж тем более выше религии, презрение к которой Маркс разделял со своими политическими недругами, от буржуазных либералов до анархистов.

С другой стороны, в национальных государствах и националистических движениях конца XIX века религии тоже пришлось несладко: почти везде церковь ставили на службу государству или освобождению народа от гнета завоевателей. Так что отрицая религию, этот “опиум народа”, марксизм, социал-демократия отрицали и национализм. Лето 1914 года и последующие сто с лишним лет показали, что марксизм проиграл. История социал-демократии времен belle epoque кончилась в тот момент, когда многочисленные левые фракции в парламентах Франции, Германии и некоторых других стран поддержали собственные буржуазные правительства, вступающие в войну.

Противник войны, великий французский социалист Жан Жорес, был убит шовинистом Раулем Вилленом 31 июля 1914 года. В каком-то смысле – в компании с несчастными австрийским эрцгерцогом Фердинандом и его супругой – он стал первой жертвой еще не начавшейся войны. Любопытна дальнейшая судьба Виллена: за убийство его приговорили к пожизненной каторге, однако в 1919-м, сразу после конца Первой мировой, он снова предстал перед судом и был оправдан, ибо “способствовал победе”. Виллена ненадолго арестовали в Париже в 1920 году за сбыт фальшивых купюр, после чего он бежал на Ибицу, где мирно обосновался в доме, который он построил с помощью Поля Рене Гогена, внука знаменитого художника. В 1936-м отряд испанских анархистов высадился на острове и, заподозрив француза, который установил рядом с домом распятие, в шпионаже в пользу франкистов, арестовал его. В конце концов, при невыясненных обстоятельствах, анархисты застрелили Виллена. Не будь автор этого текста агностиком, он употребил бы известную поговорку “Бог шельму метит”. Что касается Жана Жореса, то прах его был перенесен в Пантеон в 1924 году.

Жорес основал газету французских социалистов (потом коммунистов) “Юманите”. У итальянских социалистов – своя газета, “Аванти!”, в 1914 году ее редактором был Бенито Муссолини. Муссолини быстро перешел на крайне воинственные позиции, покинул ряды партии и основал другую, название которой известно до сих пор, став именем нарицательным да и просто ругательством. Чернорубашечники Муссолини подожгли штаб-квартиру “Аванти!” в 1919 году, после чего ее издание было перенесено за границу. Судьба Муссолини – одна из самых показательных для истории рабочего движения, и, соответственно, для понимания праздника 1 мая.

Фашизм, как и нацизм, – такое же детище пролетарской борьбы, как и коммунизм. Только последний по-прежнему уповал на утопическое единство пролетариев всех стран поверх национальных и религиозных барьеров, а первые, наоборот, поставили нацию и даже расу выше всего прочего. В становлении нацизма важнейшую роль сыграл антисемитизм, также отмеченный социальной завистью: по версии Гитлера и его сторонников (включая и нынешнюю Россию), во всем виноваты не просто “евреи”, виноват “еврейский финансовый капитал”, который для удобства пропаганды тут же объединили с “англо-саксонским финансовым капиталом”. Получается, что трудящиеся, имеющие “правильную национальность” (а кое-кто добавляет сюда и “правильную веру”), трудятся-трудятся, но все зря, ибо плоды их трудов похищают британские и американские банкиры-евреи.

Национализм, увы, победил интернациональную солидарность рабочих и навсегда отравил своими миазмами пролетарское движение. Я уже не говорю о том, что сегодня “пролетариат”, как таковой, мало где существует – в терминах марксизма. В конце XIX–первой половине XX века под “пролетариатом” понимали, прежде всего, тех, кто работал в крупной индустрии. Большие заводы, гигантские толпы по гудку медленно втекают в фабричные ворота. Как писал в гениальном стихотворении Блок:

В соседнем доме окна жолты.
По вечерам – по вечерам
Скрипят задумчивые болты,
Подходят люди к воротам.

Я слышу всё с моей вершины:
Он медным голосом зовет
Согнуть измученные спины
Внизу собравшийся народ.

Конечно, уже тогда марксистские теоретики сильно заблуждались: существовало огромное количество мелких предприятий, да и само слово “фабрика” вовсе не означало большую фабрику. Это могла быть просто большая (или даже средняя) мастерская. К примеру, перед Первой мировой отец Франца Кафки попросил сына присмотреть за семейной фабрикой по производству асбеста. Она располагалась в пражском районе Карлин. Как-то из любопытства я решил найти фабричное здание – и в результате обнаружил каменный сарай, где могли расположиться не более дюжины человек.

Еще одна любопытная вещь относительно “трудящихся”, которые вроде бы должны проявлять 1 мая солидарность друг к другу, – это то, что многие из социалистов и коммунистов не всех трудящихся считали таковыми. Все трудящиеся равны, но некоторые равнее прочих. Катаев отправляет на маевку рыбаков, однако в классическом ленинизме одессие рыбаки не являются пролетариями, ибо являются “владельцами средств производства”. У них есть сети и шаланды.

Вопрос о том, считать ли мелких производителей, ремесленников, кустарей и так далее “трудящимися”, не раз раскалывал социалистическое движение; к примеру, французские социалисты XIX века отвечали на этот вопрос положительно, а итальянские и испанские анархисты и вовсе чувствовали себя в “мелкобуржуазной стихии” как рыба в воде. Но Ленин сотоварищи (и Эрнст Тельман с германскими коммунистами) записал сапожника и булочника во враги. Результат не замедлил себя ждать: обыватель, мещанин – вот кто поддержал Гитлера и составил его массовую социальную базу. Впрочем, в этой базе нашлось место и для настоящих пролетариев.

Сегодня же в странах Запада крупной индустрии почти нет, а там где есть, она требует совсем небольшого количества рабочих рук. Под термином working class подразумевают социальные низы вообще – но только работающие низы. Вряд ли можно включить сюда, к примеру, безработных, а уж тем более – безработных во втором или в третьем поколении, то есть людей, которые никогда не работали. Более того, немалая часть working class в странах Запада, прежде всего, Западной Европы – трудовые мигранты. Остатки местного рабочего класса никаких теплых интернациональных чувств, никакой солидарности к трудящимся, приехавшим к ним из Польши, Украины или Турции, не испытывают и чаще всего голосуют за собственных ксенофобов. К примеру, в Великобритании именно депрессивные бывшие рабочие городки юга – вкупе с местами обитания провинциального среднего класса – поддерживают главного врага трудовых мигрантов партию UKIP. А на первомайские демонстрации в Лондоне ходят прогрессивные интеллигенты, журналисты, врачи, учителя и прочая публика, которую ни один марксист никогда не назвал бы пролетариями.

И зря не назвал бы. Ибо слово “трудящиеся” вовсе не равно слову “рабочие”, оно значительно шире его. Оно даже шире термина “наемные работники”. В число последних, к примеру, входят крупные менеджеры или биржевые трейдеры, на доходы каждого из которых можно было бы содержать небольшой азиатский или африканский город. Формально же, с марксистской точки зрения, эти богачи равны бедняку, который всю жизнь закручивает гайки на конвейере – ибо и менеджер, и рабочий завода продают свой труд, а их наниматель получает от сего прибавочную стоимость. Ну и конечно, согласно Марксу, все они отчуждены от произведенного ими продукта.

Можно тогда делить общество на классы по величине дохода: справа богатые, слева бедные. Но, как мы знаем, бедные часто голосуют за правых, а богатые – за левых. Так что и здесь ни серьезной политической позиции не выстроить, ни о солидарности не поговорить. Более того, если делить современный мир по такому довольно примитивному признаку, который, на самом деле, более характерен для доиндустриальной эпохи, то получается, что наш мир провалился в странную архаику: ни тебе классов, ни классовой борьбы, а вместо идеологии – пасхальные яйца на Праздник Труда.

Впрочем, “современность” современного мира, созданного мыслителями, инженерами, рабочими, солдатами, учеными позапрошлого и прошлого мира, сильно преувеличена. Об этом писал французский философ Бруно Латур. Доиндустраильная архаика всегда с нами. Другое дело, что мы принимаем за нее многие вещи, изобретенные уже в наше время – например, национализм. Многие считают нынешний всплеск национализма чем-то ужасно дремучим, хотя понятно, что ни во времена Франциска Ассизского, ни во времена Ивана Грозного ничего такого просто не существовало. Сивуху национализма начали гнать из браги национального романтизма только в XIX веке, применяя изобретенные тогда механизмы общественного сознания.

Оттуда же, из XIX века доставили в наше время – но уже в Россию, пока не во Францию или Германию, слава богу – пасхальные яйца на Первомай. В нынешнем русском смешении праздников Труда и Христа не стоит искать особенно глубоких корней, чем недавно занялся Геннадий Зюганов, напомнив пастве КПРФ, что живи Христос сегодня, он пошел бы на первомайскую демонстрацию в нашей партийной колонне.

Кстати, никто не заметил в этом высказывании возмутительного богохульства. Дело в том, что Христос жив сейчас, он вообще жив всегда, ибо является одной из ипостасей Святой Троицы, он – Бог. Зюганова можно было бы заподозрить в неслыханном ницшеанстве (“Бог умер”, как мы помним), не будь его рассуждение продиктовано обычным благоразумием. Если Христос жив и собирается выказывать солидарность в рядах колонны КПРФ, то это он тогда должен возглавить ее, а не Зюганов, которому явно не с руки вести за собой Сына Божьего. Так что для всех будет лучше, если Христос – успокоительно мертв, а во главе КПРФ стоит некто Зюганов, который, впрочем, с удовольствием выдал бы членский билет известному борцу за справедливость из Галилеи.

Но если Христос мертв, то праздновать Пасху бессмысленно. Однако российские коммунисты – вместе с многочисленными российскими гражданами другой партийной принадлежности – ее с удовольствием отмечают, одновременно отмечая День солидарности трудящихся в стране, где на месте социальной справедливости (и любой гражданской солидарности вообще) зияет гигантская пропасть. Получился удивительный праздник: невоцерковленные последователи универсалистской религии, верящие не в Бога, а в специального Русского Бога, ходят по майским улицам, демонстрируя солидарность с неизвестными им людьми, которых они на всякий случай боятся и даже ненавидят.

По другую, западную сторону от бывшей советской границы по майским улицам ходят другие, наоборот, очень благорасположенные и сочувствующие, но не совсем понимающие, кому именно.

А на юг и на восток от всего этого в огромных страшных заводским корпусах сидят миллионы людей и в ужасных условиях производят вещи для первых и для вторых. Но они на демонстрации не ходят. Им некогда. Надо работать, иначе можно помереть с голоду. Что же до богов, то они помолятся им в свободное время – только без красных флагов и лозунгов.