В России почти не заметили 160-летнюю годовщину завершения Крымской войны. 18 марта по старому стилю (30-го по новому) 1856 года был подписан итоговый мирный договор (“Парижский трактат”), хотя сама международная конференция (“Парижский конгресс”) продолжалась еще почти месяц. Обсуждать на ней было что – завершилась первая крупная европейская война со времен окончания наполеоновской эпопеи. Впервые после 1815 года на поле боя одновременно встретились британские, французские, итальянские и русские солдаты. Более того, в Крымской войне к вышеперечисленным участникам добавились еще и турки. Между 1815-м и 1854-м в сражениях сходились французы с испанцами, русские с турками, но так, чтобы армии трех мощнейших государств Европы плюс армия единственной тогдашней ближневосточной империи оказались на расстоянии штыкового удара – такого не было, кажется, никогда в Новой истории.

Еще одна удивительная особенность Крымской войны заключалась в том, что в ней армии всех перечисленных держав находились по одну сторону – кроме одной, конечно, которая оказалась по другую. Единственная большая европейская война последних 300 лет, где столкнулись не две коалиции, а коалиция и отдельное государство. И последнее, конечно же, проиграло. Действительно, нужно сильно постараться, чтобы в одиночку вступить в большой конфликт почти со всей Европой. Российская империя сделала для этого все возможное.

Альфред Теннисон

Ход и итоги Крымской войны хорошо известны, пересказывать их бессмысленно. Помимо академических и популярных исторических книг, а также всякого рода кинематографических затей, от картины Пудовкина об адмирале Нахимове до двух одноименных фильмов, посвященных легендарной “атаке бригады легкой кавалерии” под Балаклавой (американского 1936-го и британского 1968-го), можно представить себе маленький шкафчик в воображаемой библиотеке мировой литературы, где стоят “Севастопольские рассказы” Толстого, хрестоматийное стихотворение Альфреда Теннисона “Атака легкой кавалерии” и еще несколько вещей. Кстати говоря, было бы неплохо издать тщательно отобранную антологию текстов о Крымской войне, куда – помимо Толстого и Теннисона – вошли бы и отрывки из записных книжек князя Петра Андреевича Вяземского, и стихотворение Редьярда Киплинга “Последний из бригады легкой кавалерии”, и многое другое, включая пару дюжин страниц из “Воспоминаний” Афанасия Фета.

Во время Крымской войны Фет служил в кирасирском полку, который охранял от англичан балтийское побережье остзейского края. Этот эпизод, к сожалению, малоизвестен как читателям стихов Фета, так и людям, интересующимся историей России, так что о нем стоит сказать здесь пару слов.

Фет выражает недоумение, отчего оборону приморских песчаных дюн от возможного десанта с английского флота, который полностью контролировал Балтику, поручили тяжелой кавалерии – ведь она ни скакать по песку не может, ни нормальных ружей не имеет, чтобы обстреливать высаживающуюся пехоту. Так или иначе, основная часть кирасирского полка была отведена подальше от берега, а у моря оставили лишь несколько наблюдательных постов и офицеров. Последним заняться было решительно нечем, разве что любоваться на английскую эскадру, дымившую трубами на горизонте. Так что, пишет Фет, “за исключением эскадронного командира, производившего по временам учения в разбросанных взводах, мы, субалтерн-офицеры, принуждены были коротать время охотою да чтением французских романов”.

Афанасий Фет в годы службы в армии

Здесь, в отличие от Крыма и некоторых других мест, война велась не без приятности, хотя жертвы случались: “Что англичане, не решавшиеся на серьезный десант, дозволяли себе самые бесполезные выходки, мы знали, потому что между Ревелем и Нарвою высадились неприятельские стрелки, и когда единственными встреченными ими лицами оказались две бабы в поле, бросившиеся, разумеется, опрометью бежать, то стрелки сделали по ним залп и, убивши одну наповал, вернулись к своим шлюпкам”. Сам поэт жил вместе с несколькими офицерами в небольшом флигеле на берегу; там, как водится, шла карточная игра, в которой наш благоразумный мемуарист не участвовал. Сослуживцы мешали ему спать – и, самое главное, мешали спокойно любоваться морем, читать французские романы и сочинять стихи. Так что Фет перебрался в отдельную беседку в саду, где и скоротал Крымскую войну.

Впрочем, время от времени ему чудились английские десантники, но общего мирного настроения это не портило: “Чудные дни, чудные лунные ночи! Как приятно засыпать под лепет легкого волнения, словно под неистощимые сказки всеведущей бабушки. Но когда волнение возрастало, грохот отдельных волн до того становился сложен, что в нем ясно слышался как бы удар тяжело зашуршавшего по звонкому хрящу вдвинувшегося днища судна. Сколько раз случалось мне неохотно покидать нагретую постель и смотреть на берег в небольшое окошечко. Ничего! Только белоголовые зайчики подымаются по всей дали в лунном сиянии”. В эти чудные дни и чудные лунные ночи кирасирский офицер Фет писал такое:

Жди ясного на завтра дня.
Стрижи мелькают и звенят.
Пурпурной полосой огня
Прозрачный озарен закат.

В заливе дремлют корабли, –
Едва трепещут вымпела.
Далеко небеса ушли –
И к ним морская даль ушла.

Так робко набегает тень,
Так тайно свет уходит прочь,
Что ты не скажешь: минул день,
Не говоришь: настала ночь.

Но вернемся с относительно безмятежного балтийского театра военных действий Крымской войны к ее более горячим полям. Одним из таких полей была пропагандистская битва. Конечно, пропаганда не была новостью в европейских, да и не только, войнах – достаточно вспомнить англо-французскую “войну карикатур” конца XVIII—начала XIX века или стихотворное пропагандистское обеспечение подавления польского восстания 1830—1831 годов русскими войсками. Увы, даже Пушкин (а также Жуковский и Тютчев) не упустил возможности поупражняться на счет трагедии поляков, сочинив “Клеветникам России” – и, на взятие Варшавы Паскевичем, “Бородинскую годовщину”. По поводу последней Вяземский гневается в записной книжке: “Будь у нас гласность печати, никогда бы Жуковский не подумал бы, Пушкин не осмелился бы воспеть победы Паскевича… Курам на смех быть вне себя от изумления, видя, что льву удалось, наконец, наложить лапу на мышь… И что за святотатство сближать Бородино с Варшавою. Россия вопиет против этого беззакония…” Что же, пропаганда всегда отличалась отсутствием вкуса, здравого смысла и морального такта.

Но уже двадцать лет спустя, во времена Крымской войны, военная пропаганда вышла на совсем иной уровень. Это связано с развитием буржуазного общества и его важнейшего элемента – прессы. В Европе газеты и журналы становятся могущественным орудием формирования общественного мнения, а политическое устройство государств – конечно, в разных странах в разной степени – позволяет критиковать действия правительств. Так что на голову английской, французской, итальянской, австрийской публики посыпались сотни карикатур, фельетонов, политических статей и международных обзоров самого разного уровня и самого разного направления.

Роджер Фентон. Балаклава

О событиях Крымской войны писал Маркс, поля ее сражений снимал пионер репортажной военной фотографии британец Роджер Фентон, а в окопах вокруг Севастополя работал, кажется, первый настоящий военный корреспондент в истории прессы, Уильям Говард Рассел, писавший для “Таймс”. После того, как французы дотянули телеграфный кабель до Черного моря, новости с театра военных действий доходили до Лондона за два дня. В России же, которая не только умудрилась ввязаться в войну без союзников, но и оказалась к ней совершенно неподготовленной, печать, конечно, не критиковала императора, министров и генералов с адмиралами – по одной простой причине. В стране, где царила цензура, высказывалось лишь одно мнение – и оно было понятно какое. Так что тем, кто понимал всю тяжесть ситуации, приходилось либо молчать, либо выражать недовольство в частных разговорах, да в дневниках. В письмах такого предпочитали не делать – их читали в Третьем отделении.

Из того же, что цензура разрешала – и что было высочайше одобрено разными бюрократическими уровнями – отметим стихотворение Василия Алферьева “На нынешнюю войну”, опубликованное в 1954 году в официозной “Северной пчеле”:

Вот в воинственном азарте
Воевода Пальмерстон
Поражает Русь на карте
Указательным перстом.

Вдохновен его отвагой,
И француз за ним туда ж,
Машет дядюшкиной шпагой
И кричит: Allons, courage!

Полно, братцы, на смех свету
Не останьтесь в дураках,
Мы видали шпагу эту
И не в этаких руках.

Если дядюшка бесславно
Из Руси вернулся вспять,
То племяннику подавно
И вдали несдобровать.

Альбион — статья иная —
Он еще не раскусил
Что за ма́шина такая
Наша Русь и в сколько сил.

То-то будет удивленье
Для практических голов,
Как высокое давленье
Им покажут без паров!

Знайте ж — ма́шина готова,
Будет действовать, как встарь,
Её двигают три слова:
Бог, да родина, да Царь!

Несколько небольших исторических пояснений. Пальмерстон – министр, а потом премьер-министр Великобритании. “Француз”, который “машет дядюшкиной шпагой” – Луи-Наполеон Бонапарт, французский император, Наполеон III, племянник Наполеона I. Слово “машина”, с ударением на первый слог. Алферьев имел в виду “паровой двигатель”. Удовольствие, с которым поэт применяет это довольно экзотический для него термин, говорит о многом в русской жизни того времени. “Машин” – с ударением на любом слоге – в стране было тогда немного. Кстати, Крымская война была последней для русского парусного флота – после поражения пришлось ставить на корабли пыхтящие “машины”.

Что же до “царя”, то Николай Первый умер в 1855 году, униженный поражением, этим печальным итогом трех десятилетий, проведенных им на троне. Страна провалилась – экономически, политически, дипломатически; его сыну Александру пришлось начинать царствование с подписания неприятного мира, в ситуации дипломатической изоляции и финансовой полукатастрофы. Поражение в Крымской войне стало стартовой точкой в реформах Александра Второго. Николаем же были недовольны даже самые ярые русские патриоты, вроде предпочитавшего проводить жизнь за границей Федора Тютчева. На смерть императора он написал:

Не Богу ты служил и не России,
Служил лишь суете своей,
И все дела твои, и добрые и злые, —
Все было ложь в тебе, все призраки пустые:
Ты был не царь, а лицедей.

Я бы добавил эту – тщательно скрывавшуюся поэтом – эпиграмму к нашей литературной антологии о Крымской войне.

Читатель этого текста, уже, наверное, заметил, что вспоминая Крымскую войну автор до сих пор не провел ни единой исторической аналогии с современными событиями. Действительно, за что не возьмись в той истории середины XIX века, все выглядит ужасно актуальным – само слово “Крым”, дипломатическая изоляция России и чудовищная неэффективность ее государственных механизмов, цензура, пропаганда, все, включая вечных, с точки зрения параноидальных конспирологов, врагов России – Британии и Турции. Но никаких аналогий читатель здесь не найдет. Аналогии затемняют суть дела, не дают понять смысла как событий, случившихся в 1856 году, так и того, что происходит сегодня, в 2016-м. Здесь все разное – и страны, и политика, и технологии, и общественное сознание.

Однако нынешнее российское представление об истории таково, что в нем одновременно разыгрываются самые важные для него события прошлого: и Куликовская битва, и Смутное время, и Революция 1917 года, и Великая Отечественная. Ну и там же, на одной сцене, будто в “Поп-Механике” Сергея Курехина, где рядом с “лютым карликом” Олегом Гаркушей можно было увидеть советского крунера Эдуарда Хиля, разыгрывается Крымская война.

Для исторического сознания современного россиянина нет “истории” как таковой, все происходит здесь и сейчас, точнее – в вечности, всегда. “Альбион” всегда “коварный” и всегда ведет “Большую игру” где-то там на неведомом Востоке, Турция всегда жаждет крови христиан и попирает ногой святыни Св. Софии, ну а “недовольные” (словечко в 1840-х придумал поэт Николай Языков, высмеивавший тех, кто посмел не иметь общего с властью мнения) всегда подрывают устои. Такому сознанию, при всей его одержимости историей, история, как таковая, не нужна. Оно интересуется только самим собой – и своей паранойей.

Оттого один из немногочисленных медийных комментариев по поводу Парижского трактата, подписанный не иначе, как “отделом науки Газеты.Ru”, в качестве причин Крымской войны указывает нечто экзотическое, из геополитических прозрений Дугина и Жириновского: “Великобритания и Франция жаждали укрепить позиции на Ближнем Востоке, а также заполучить территории Польши, Крыма, Кавказа и Финляндии”. Вот так, и никак иначе.

В голове “ученых из Газеты.Ru” разыгрываются невероятные баталии, в духе новомодных компьютерных игр – и вот уже Франция оккупирует Финляндию, а Великобритания – Польшу. Ну а комментарии к этому академическому мини-исследованию будто написаны самими же авторами статьи: “Вот и не врите. Потери союзников были еще ужаснее. Вообще это мировая война была, Россия от всего мира отбивалась фактически”. Все верно. Потери противника были ужаснее русских, Россия, на самом деле, выиграла эту первую в истории мировую войну, а капитуляция Севастополя – военная хитрость, нацеленная в далекое будущее. Просто русский главнокомандующий князь Меншиков, тот самый потомок петровского фаворита, уже предвидел грядущий 160 лет спустя волнующий момент, когда севастопольцы под бдительным присмотром вежливых путинских человечков без свойств отберут город у Вселенского Супостата к вящей славе Вечной России.

Если же вернуться к настоящей истории, то Крымская война – последняя, в которой Россия сражалась с Британией и Францией, в этой войне участвовала первая в истории сестра милосердия, а также, наверное, впервые в хирургических операциях в полевых условиях была применена анестезия. Британские солдаты придумали специальную вязаную шапку и назвали ее balaklava. Впрочем, конспиролог и здесь нащупает нить всемирного антирусского заговора – ведь в таких шапках Pussy Riot плясали в ХХС.

И в завершение – еще один текст для нашей литературной антологии. Тютчев – не отставной дипломат, сочинявший жалкие официозные стишки и трактаты против революционной европейской заразы, а волнующий, торжественный и горький русский поэт, написал 13 августа 1854 года:

Вот от моря и до моря
Нить железная скользит,
Много славы, много горя
Эта нить порой гласит.

И, за ней следя глазами,
Путник видит, как порой
Птицы вещие садятся
Вдоль по нити вестовой.

Вот с поляны ворон черный
Прилетел и сел на ней,
Сел и каркнул и крылами
Замахал он веселей.

И кричит он, и ликует,
И кружится все над ней:
Уж не кровь ли ворон чует
Севастопольских вестей?

Текст: Кирилл Кобрин.

Фото: Getty Images, Wikipedia Commons, AFP, Sputnik.

Читайте НВ в Фейсбуке, Твиттере и ВКонтакте

© Настоящее Время 2016