У меня нет телевизора, но иногда – довольно редко – я смотрю в компьютере документальные и научпоповские сериалы Би-би-си. Высокое качество их известно; кажется, Би-би-си – один из немногих примеров того, как действительно нужно тратить деньги, которое население отдает за информирование себя и общественные развлечения вообще. Би-би-си в каком-то смысле создала целый “конвейер удач”, подняла уровень определенного типа медийной продукции даже выше ожидаемого – и довольно долго держит этот уровень. В последние годы много говорят о кризисе в корпорации, что, увы, отчасти верно. Тем не менее, гордость Би-би-си, документальные сериалы об истории, по-прежнему замечательны. Остается только понять, почему.

Чтобы документальные фильмы на историческую тему были одновременно хороши и (относительно, конечно) популярны, требуется нечто вроде общественного консенсуса по главным вопросам истории, морали, политики, эстетики и даже экономики. Платформой для подобного консенсуса в Британии, как и вообще в большинстве стран Западной Европы, является многочисленный средний класс с долгим и богатым прошлым, который в большинстве своем и определяет многие общественные представления. Ни английская аристократия, ни рабочий класс с этой ролью справиться не могли бы.

Культурный и социальный вес английской аристократии ничтожен – да она и не претендует на серьезную роль в этих областях жизни, тихо довольствуясь экономическими и политическими дивидендами, которые получает от сохранения в стране довольно архаичного сословного устройства. Более того, британская аристократия (как и британская монархия) давно превратилась в товар весьма выгодного культурного экспорта. Тут и сериалы о Дживсе и Вустере, и романы из жизни знатных студентов Оксбриджа, да и громкие титулы сами по себе еще с конца XIX века были превосходной приманкой для богатых американских невест.

Что касается британского пролетариата, то он был почти полностью – как сплоченная социальная группа, обладающая собственным классовым мировоззрением – уничтожен Маргарет Тэтчер вместе с промышленностью, в которой пролетариат трудился. Людей, продающих свою рабочую силу в Британии, сегодня очень много, но они либо исповедуют буржуазные ценности, стремясь пополнить ряды среднего класса, либо представляют собой так называемый “прекариат” – относительно новую социальную группу, состоящую из работников по найму, не имеющих нормального трудового договора и социальных гарантий.

Сам термин “прекариат” появился относительно недавно, но уже завоевал умы; об этом социальном феномене написана книга Гая Стэндинга под заманчивым названием “Прекариат: новый опасный класс”. Пока же этот класс не стал настолько опасным (то есть, прежде всего, влиятельным), чтобы производить и воспроизводить свои собственные классовые ценности, в том числе и культурные. И это неудивительно. К примеру, к прекариату можно отнести и публикующегося писателя, чей социальный статус шаток, пенсия ему не полагается, никаких обязательств, кроме выплаты гонорара и “роялтиз”, издатель перед ним не несет. С другой стороны, уборщицы, мусорщики, частные няни, сотрудники супермаркетов, раскладывающие товары по полкам, ремесленники, работающие на ярмарках и в центрах традиционных промыслов, – тоже ведь прекариат. Понятно, что ничего общего между ними нет; по крайней мере, пока нет. Самое главное, у них нет общего языка, на котором они могли бы высказывать общую точку зрения по тем или иным вопросам, претендуя не только на то, чтобы быть услышанными, тем более на социокультурную гегемонию.

Другое дело – средний класс. Он уже своим положением в структуре общества обречен отвечать за умеренность, за общепринятые ценности, замирять крайности и так далее. Несмотря на то, что британский средний класс очень пестр, общий язык у него, в общем-то, есть. А есть он потому что существует некий набор ценностей, которые все представители этой социальной группы, вне зависимости от пола, происхождения, религии и проч., исповедуют. Ценности же эти являются результатом долгой истории и Великобритании, и британского общества.

За последние пятьсот с лишним лет эта страна пережила страшную гражданскую войну, жестокую государственную Реформацию, несколько волн массовой эмиграции по экономическим и религиозным причинам, революцию и еще одну гражданскую войну, увенчанную казнью короля, потом еще одну революцию, но почти бескровную, больше ста лет экономического и морского мирового господства, создание гигантской колониальной империи и ее крах, первую в мире промышленную революцию – и много что еще.

Почти каждое из этих событий сказывалось на среднем классе, “приращивая” его за счет других социальных, этнических и религиозных групп. Несмотря на острейшие разногласия по самым разнообразным вопросам, противоречия, приводившие к потокам публичной брани и даже крови, британский средний класс стал тем местом, где эти противоречия если не разрешались (почти никогда!), то хотя бы сглаживались. Именно в сознании среднего класса, несмотря на остроумие записных эстетов и критику социалистов, возникла сама возможность терпимого сосуществования разных людей. Отсюда культ своего дома, частной жизни, privacy у англичан, распространившийся потом уже на всю многонациональную страну.

Каждый у себя дома царь – но каждый же вступает в горизонтальные социальные связи с другими такими же царями; главное, чтобы никто не лез в твои дела. Таким образом, выбор проблем, которые предлагались для обсуждения в общественное поле, подвергался пристальному изучению каждым из участников социальной коммуникации. Истоки знаменитого британского здравого смысла следует искать здесь. Здесь же – причины устойчивости большинства воззрений британского среднего класса на историю, этику, эстетику и политику. Еще Оруэлл видел в этом обстоятельстве главное противоядие фашизму в Британии, впрочем, как и коммунизму. Первый исповедовали некоторые аристократы, второй – интеллигенты-дезертиры из среднего класса.

Таковы ключевые элементы индустрии хороших документальных телесериалов об истории на Би-би-си. Приступая к изготовлению очередного фильма, автор уже заранее знает социокультурные рамки, в которых будет работать, представляет себе язык, на которым стоит говорить с аудиторией, и даже более-менее догадывается, какие сюжеты стоит взять, а какие отбросить. Причем речь идет не о государственной цензуре, и даже не о внутренней цензуре; господствующие в обществе представления действительно разделяются большинством тех, кто изготовляет культурную продукцию для этого общества. Оттого изучая тот или иной бибисишный фильм “про историю”, многое понимаешь не столько про историю, сколько про современное положение дел.

В последние несколько недель я медленно смотрю шестисерийный сериал Би-би-си The Story of China. Я не перевожу здесь название на русский, ибо в английском языке есть два слова, выражающих два разных значения, которые содержатся в русском слове “история”.

History – история как историография, комбинация общего прошлого и повествования о нем. Story – это история, которая приключилась с кем-то, со мной, с ним, это именно рассказ о происшествиях в частной жизни. Можно много спекулировать на тему отсутствия в русском языке второго термина, но мы не будем здесь этого делать, ибо такие спекуляции обычно заводят в картонные историософские дебри. В любом случае, точно перевести название бибисишного сериала невозможно, не прибегая к метафорам или не добавляя в заглавие дополнительные слова.

Меж тем, в названии The Story of China содержится намек на подход создателей фильма к своей теме. История и современность Китая подается как рассказ о жизни некоего феномена, по сути, отдельной цивилизации. Китай берется в качестве единого объекта, внутри которого общее перемешано с частным таким образом, что различить уже невозможно.

Знаменитый британский телеисторик Майкл Вуд на протяжении шести серий рассказывает об императорах, о производстве шелка, о древнем фастфуде, о семейном законодательстве династии Минь, о Конфуции, буддизме, торговцах, крестьянах, нравах правящей элиты, перескакивая с предмета на предмет, казалось бы прихотливо и даже совершенно небрежно, алогично. Со стороны это выглядит именно так.

С точки зрения историка континентальной выучки (а автор настоящего текста мнит себя таковым), это проявление типичного для британской культуры эссеистического подхода, который отталкивается от узко-позитивистского академического гуманитарного знания, но отказывается воспарять в мир Больших Идей и Концепций. В этом главная слабость британского гуманитарного мышления, но, одновременно, сила британского общественного сознания.

Единственные как бы универсальные рамки, которые Вуд применяет, это деление китайской истории по династиям. Но и в рамках этого деления его больше интересует пестрый калейдоскоп жизни на самых разных уровнях, отдельные судьбы, любопытные вещи и, главное, удивительные достижения китайцев в технике, знаниях, их религиозные верования, их образ жизни. В подобном мировоззрении даже грозные императоры удостаиваются не очень большого внимания; обычно их роль сводится к тому, что они либо берут, либо теряют власть, задавая некий импульс, о котором, впрочем, сам Вуд довольно быстро забывает.

Можно, конечно, предположить, что перед нами типичный продукт масскультуры, которая стремится уравнять разные уровни жизни, прошлого, искусства и прочего, чтобы “толпе” было удобнее потреблять очередной культурный товар. Но это не так. Прежде всего, Би-би-си не является коммерческим медиа и продавать свою продукцию не особенно стремится – по сравнению, конечно, с чисто коммерческой прессой. Тем более, таковой продукцией не может быть большой и довольно серьезный (не говоря уже о том, что явно дорогостоящий) сериал о далекой и до сих пор не очень известной стране. Ну и конечно, тут нет никакого политического или даже идеологического заказа со стороны государства или неких могущественных сил. Прежде всего, Би-би-си устроена так, что подобный заказ со стороны государства невозможен. Точно также она свободна от иных подобных влияний. Не найти в The Story of China ни идеологии, ни даже стремления потрафить могущественным китайцам, чья экономика столь сильна. Просто известный популярный историк и журналист рассказывает историю жизни и современности интересующей многих страны – и делает это именно таким образом, как от него ждут многие. Вот что я называю общественным консенсусом.

Сила The Story of China в том, что создатели просто не обращают внимание на очевидные слабости и изъяны своего подхода. Перед нами довольно странная история Китая – она как бы сразу про все понемногу, причем элементы общей картины противоречат друг другу. Вуд с восторгом говорит о мощи империи в тот или иной период – и со столь же сильным состраданием говорит о человеческой цене, за это заплаченной. Он радуется всему, что происходит с Китаем – строительству Великой Стены, военным победам, моде на лакированную утварь, стихам, размаху коммерции, появлению в стране буддистов и иезуитов.

Любопытно, что Вуд никого не осуждает. Если свергают очередную великую династию, то виноваты либо вторжение почти анонимных чужеземцев, либо внутренние распри, причины и смысл которых не назван. Вообще, то, что можно назвать в старом романтическом смысле слова “историей”, выступает в фильме, скорее, как равнодушная Природа, которая то ураган пошлет, то ласковое солнышко отправит погулять из-за туч. Все, что в Китае хорошего, – дело рук людей, плохое же появляется как бы само собой, не будучи связанным с хорошим.

Еще одна деталь. О The Story of China нельзя сказать, что здесь представлен “западный гуманистический подход”, индивидуалистский, персоналистский. Он там есть, безусловно – в фильме то и дело поются гимны духу личного предпринимательства, восхваляется живая, богатая и довольно современная городская китайская культура тех веков, когда в Европе городами называли жалкие поселения, один китайский ученый и изобретатель назван “местным Леонардо да Винчи” (впрочем, Вуд оговаривается, что тот жил задолго до итальянца), а писатель Ли Чжэнь даже “китайским Прустом” (с хронологией в этом сравнении еще хуже). Китайская цивилизация представлена как одна из самых важных для человечества, а в какие-то исторические периоды – и самой важной.

В то же время, в The Story of China все серьезные изменения внутри страны начинаются по воле императора, каждая новая столица империи описывается чуть ли не с подобострастным восторгом; да и само деление фильма на серии, как я уже говорил, основано на смене династий. Майкла Вуда в Китае действительно восхищает все – и традиционализм, и модернизация, и власть, и народ, и мощь страны, и даже ее закрытость. Войны, страдания, политические и экономические катастрофы придают лишь объемность великому пути великой страны.

Наконец, единственная историософская концепция в фильме заимствована у китайской же традиционной официозной историографии – это идея циклов, согласно которой каждый взлет империи заканчивается крахом, каждый крах приводит к взлету – и так далее по кругу. В подобной картине уже нет места ни индивидуализму, ни гуманизму западного типа – перед нами совсем другой способ исторического мышления, нежели тот, что принят на запад от Брест-Литовска.

Получается любопытная — и совсем неожиданная – картинка сознания аудитории культурных программ Би-би-си. Для среднего класса ни антропоцентризм, ни “гуманизм”, ни светская демократия, ни даже модерность не являются абсолютными ценностями – иначе The Story of China был бы сделан по-иному. Сознание британского среднего класса готово применять все вышеперечисленное исключительно к себе и своей стране, но не к другой (и здесь гигантское его отличие от американского общественного сознания). Зритель и создатель The Story of China предпочитают рассматривать чужие общества и культуры так, как они есть, точнее – так, как они кажутся отсюда, со всем уважением к чужому privacy (конечно, это privacy тут же заканчивается, стоит чужакам посягнуть на наше privacy – но это как раз по-человечески понятно).

Собственно, столь ненавидимый западными правыми и почти всем населением постсоветского пространства “мультикультурализм” заключается именно в этом. Мультикультурализм как теория был создан левыми профессорами социальных и гуманитарных наук лет сорок назад. Мультикультурализм как политическая, социальная, культурная практика сложился стихийно в некоторых западных обществах значительно раньше. В каком-то смысле – еще во времена становления Британской колониальной империи; британцам в голову не приходило перестраивать местные общества радикальным образом, они включали в них лишь нужные им самим собственные элементы. Так в Британском Радже христианская проповедь равенства соседствовала с кастовой системой – и одно другому не очень мешало.

“Читатель ждет уж рифмы розы; / На, вот возьми ее скорей!”. Читатель этого эссе, опубликованного в разделе “История времен Путина”, давно ждет уж слова “Россия”, или, на худой конец, слова “Путин”. На, вот возьми их скорей! Странным образом, фильм Майкла Вуда The Story of China дает некоторое представление о том, как в ближайшие годы будет представлена российской властью официальная история страны. Собственно, как ее уже представляют обществу.

Это, конечно же, вынужденный подход, он пытается замаскировать зияние на месте отсутствующей идеологии. У нынешней российской власти есть лишь некоторые пожелания к прошлому – чтобы оно, во-первых, не было опасно-актуальным, во-вторых, чтобы оно представляло нынешнюю власть естественным продолжением всех предыдущих режимов, наконец, в-третьих, чтобы прошлое не особенно расстраивало людей, чтобы в нем было, в основном, положительное, а отрицательное должно иметь инородное – или просто необъясняемое – происхождение. Подход исключительно прагматический, даже сиюминутный, рассчитанный на злобу сегодняшнего дня, он не имеет в виду будущего. В новой официальной истории нужно совместить и современность и традицию, и правителей и народ, и церковь и науку, и революцию и реакцию. Это тесто должно быть механически перемешано – и выложено в специальную историософскую формочку для выпечки. Последняя требует особого внимания; здесь и только здесь создателям новой истории нужно прилогать особые интеллектуальные усилия.

Дело в том, что формочка – вопрос чистой идеологии. Она может быть марксистской, либеральной, националистической, любой иной, но непременно идеологической по своему происхождению. В то же время, несмотря на все упреки путинскому режиму, он не является ни советским ностальгантом, ни даже упадочной мягкой версией фашизма. Все идеологии ему равно страшны. Оттого лучше положиться на самый безопасный (и в нынешнем мире самый коммерчески успешный) заменитель идеологии – на традицию, на то, что французский историк Марк Блок называл “культом истоков”.

Во времена Блока и чуть позже этот культ был одним из закладных камней крайне-правого консерватизма, франкизма, итальянского фашизма. Сейчас дело другое – он призван объяснять необъясняемое, точнее – делать вид, что нечто объясняется, однако, на самом деле, никакого объяснения не предъявляется. Что бы ни происходило, в качестве причины приводится только одно: так в этих землях у этого народа повелось. Это то же самое, что Майкл Вуд говорит по поводу китайского прошлого и настоящего.

Так что же, нынешняя российская власть разделяет мировоззрение британского среднего класса? Отнюдь. Сознание британского среднего класса выросло из сотен лет сложной истории. Оно никогда не манифестирует себя в качестве официального подхода. Это своего рода здравый смысл людей, живущих в самом пестром окружении, среди других людей, которые, быть может, твоих взглядов вовсе не разделяют. В конец концов, в Британии это массовый подход, это то, что общество ожидает от медиа, а не от власти, к примеру.

Ничего подобного в России нет. Здесь общество не имеет консенсуса по поводу прошлого, по поводу основных ценностей и прочего. Сегодня подобный консенсус невозможен – и не только из-за идущей в этом обществе холодной гражданской войны. Для консенсуса важно чувство общего опыта проживания прошлого – пусть даже и по разные стороны баррикад и линий фронтов. Этого чувства нет и быть не может, ибо с каждой последующей властью после 1917 года прошлое обкарнывалось, обрезалось, ненужные куски выбрасывались или тщательно прятались. В результате не осталось ничего – ни истории людей, ни истории царей, ни истории генсеков, ни даже истории святых, генералов, писателей и композиторов.

Начиная со второй половины 1980-х все пришлось сочинять заново, однако большинство людей, занятых своими делами, следили за этими культурными затеями вполглаза. Что, в общем, вполне понятно – и даже неплохо. В конце концов, в течение какого-то времени это должно было привести к формированию групповой социальной и культурной солидарности, после чего наличные общественные группы могли бы устанавливать некое согласие между собой. Сами устанавливать. И вырабатывать язык этого согласия. Процесс долгий, мучительный, успех не гарантирован – но это единственно возможный вариант в перспективе.

Вместо этого нынешняя власть решила форсировать неспешный ход постсоветской жизни и затеяла потешную мобилизацию. А для мобилизацию нужно согласие по поводу прошлого и настоящего. Спешно нанятым второразрядным пиарщикам пришлось судорожно складывать это согласие из всего, что попадается под руку – чтобы потом предъявить его обществу. Дело оказалось сложноватым, но отступать уже поздно. В результате в качестве официальных представлений о собственной стране россиянам будет предлагаться примерно то же самое, что Майкл Вуд рассказывал британцем о Китае. Примерно то же, но, конечно, не так артистично.

Получается, что перед нами еще одно доказательство неоколониального характера путинского режима, где роль колонии играет собственная страна? Быть может. Только британскому чиновнику в 1947 году было куда вернуться из Индии, а вот Сечину с Мединским ехать некуда.