В последние годы появилось немало публикаций о "сталинистских симпатиях" Русской Православной Церкви, как в ее высших эшелонах, так и среди простого клира и прихожан.
Истории эти обычно выглядят экзотическими: то в каком-то райцентре нарисовали икону с лицом Сталина, то священник целует бюст "вождя народов". Эти медийные сюжеты создают представление о скрытом – а то и открытом – сталинизме РПЦ. На самом деле, никаких официальных прямых высказываний осторожное – в этом вопросе осторожное – руководство церкви не делает, но эта осторожность сыграла с РПЦ злую шутку. Вместо того, чтобы продемонстрировать взвешенность антисталинистской позиции, которая у церкви в силу ряда очевидных причин существует, отсутствие прямых высказываний создает представление о скрытых симпатиях к палачу той же православной церкви.
В рамках проекта "История времен Путина" историк Кирилл Кобрин пытается не разбираться в хитросплетениях политической позиции РПЦ, а попробовать проанализировать устоявшиеся взгляды на прошлое – прежде всего, относительно недавнее, – у руководства церкви и иерархов. И, конечно, важнейший вопрос: как РПЦ использует свой антисталинизм в собственной "политике памяти", как этот – религиозно-институциональный – антисталинизм соотносится с антисталинизмом секулярным, гражданским, демократическим.
Обо всем этом автор проекта "История времен Путина" Кирилл Кобрин беседует с историком Николаем Митрохиным [историком, социологом религии, автором книг "Русская партия: движение русских националистов в СССР" и "Русская православная церковь: современное состояние и актуальные проблемы"].
Кирилл Кобрин: Николай, мы с вами беседуем в тот день, когда появилось две новости. Они как бы связаны с нашей темой, но я бы не хотел, чтобы эта беседа была привязана к информационному поводу, потому что тема-то «долгая», непосредственно не связанная с текущей политикой. С одной стороны, возникли разговоры, причем в эшелонах власти, что, может быть, стоит принять какой-то специальный закон против ресталинизации или антисталинистское законодательство. С другой стороны, заговорили, что с памятников революционного прошлого, может быть, имеет смысл снять охрану, потому как они не представляют исторического значения. Честно говоря, лично я довольно скептически отношусь и к первой, и ко второй инициативе. Что касается первой инициативы — это как закон против экстремизма, куда можно подписывать все, что угодно. И таким образом, принятие еще одного закона скорее дискредитируют саму идею антисталинизации, чем реально воплотит ее в жизнь, а особенно в умы тех граждан, которые настроены именно на нынешнюю «сталинскую волну», назовем это так. Что касается второго, то тут вопрос, я бы сказал, не только практический, но прежде всего теоретический. Ведь «памятники революции» являются «памятниками истории». Получается, что этим жестом государство — если это предложение будет принято — вычеркнет из своего прошлого важнейший революционный период. В общем-то, это позиция страуса.
Но основная тема нашего разговора — это тема Сталина, сталинщины, памяти о сталинщине, проблема места эпохи сталинизма в современном общественном сознании.
И вот как раз я хотел бы с вами поговорить о соотношении этой памяти и представлений, неосталинистского тренда и тех двух сил, которые вы изучали и о которых написали замечательные книги. Я имею в виду прежде всего Русскую православную церковь и затем — правое, националистическое, консервативное, как угодно, течение в России как советского периода, так и постсоветского времени. Сегодня разговор о РПЦ. Казалось бы, никаких иллюзий у Русской православной церкви, у ее священников, у клира и так далее в отношении Сталина не должно быть. Ведь все помнят, что сделала с Церковью советская власть. Почему все так? Это очень наивный вопрос, но откуда этот неосталинистский тренд даже внутри РПЦ?
Николай Митрохин: Я бы не сказал, что этот тренд очень сильный, хотя он, конечно, имеет место. Он начал себя проявлять где-то во второй половине 90-х годов и был связан с тем, что тогда в церковь пришло большое количество советских людей. Эти люди до начала 90-х годов никакого отношения к православию не имели и где-то в районе 1993–94 годов решили, что православие — это подходящая идеология для реализации их радикально «патриотических» взглядов. То есть это те, кого называли красно-коричневыми, те, кто проиграл в массовых беспорядках октября 1993-го в Москве (я никак не могу назвать их «гражданской войной», поскольку сам находился в центре событий). Православие небезосновательно вошло в их коллекцию символов сопротивления условному «Западу», и они решили, что внутри Церкви они смогут отстаивать свои взгляды. У них сталинизм с православием очень хорошо сочетаются. Часть этих людей стали священниками, появилась следующая тенденция: некоторые из священников РПЦ решили сделать подобных людей своей паствой и начали раскручивать эту тему в своих проповедях и в своей деятельности. В результате внутри Церкви появилось некоторое количество симпатизантов сталинизма. Но нельзя говорить о том, что подобные тенденции были характерны для всей Церкви. Все-таки просталинистски настроенные священники оставались довольно маргинальным явлением, хотя некоторое время их голос был слышен достаточно ясно. Более того, они привлекали внимание либеральных медиа, потому что, чтобы священнику из малоизвестного прихода начать фигурировать в прессе, привлечь к себе десятки, а то и сотни почитателей, а также, возможно, даже спонсоров, было достаточно нарисовать икону [Сталина], повесить ее в храме и обеспечить себе федеральную известность. Либеральные журналисты на такой «инфоповод» бросались, как голодные собаки на сахарную кость. Но уже к середине 2000-х годов подобный тренд начал сходить на нет.
Это было связано с несколькими причинами. Прежде всего, с тем, что к власти в Церкви пришло поколение тех, кто вошел в Церковь в эпоху перестройки еще молодыми людьми в основном из городской молодежи. Многие из них в 1990-е — в начале 2000-х годов стали священниками. Они были воспитаны в антисталинистском перестроечном духе, и для них все эти просталинистские вещи выглядели просто настоящими извращениями. Сам Патриарх Алексий II избегал любых дискуссий на исторические темы, поскольку сам был представителем белоэмигрантской семьи, его наставником во время войны был будущий духовник РОА протоиерей Александр Киселев, который после десятилетий эмиграции по его личному приглашению жил в Москве в Донском монастыре до 2001 года. После смерти Алексия II поколение молодых священников, занявших высшие церковные посты в эпоху патриаршества Кирилла, в первую очередь руководитель отдела внешнецерковных связей митрополит Илларион (Алфеев), начали делать и регулярно повторять четкие жесткие антисталинистские заявления. И на практике внутри Церкви наблюдается определенная чистка от сталинистов или им сочувствующих. Например, год назад бухгалтерия издательства Троице-Сергиевой лавры была, насколько известно, уволена в полном составе, поскольку это издательство согласилось принять заказ на печать сталинистского календаря.
К.К.: Но это что? Правая рука не знает то, что делает левая, это отсутствие порядка или все-таки спохватились, но не обращали на это особого внимания?
Н.М.: Церковь — это большая организация. Это десятки тысяч разных юридических и миллионы физических лиц. В Церкви нет реального жесткого управления, хотя многим она по декларациям о необходимости порядка и единоначалия напоминает армию. Понятно, что сотрудницам церковной бухгалтерии, в общем-то, все равно, что печатать. Они на самом деле не слишком церковные и не слишком идеологизированные люди, озабоченные прибылью учреждения и личными доходами. Картинки с голыми женщинами они печатать бы не стали, но в остальном им все равно. Но когда дело дошло до идеологической инстанции, коей является руководство Троице-Сергиевой лавры, та дала однозначную команду.
Поэтому я могу сказать, что в общем и целом сегодняшний идеологический настрой Церкви антисталинский. Более того, Церковь как институт в настоящее время является фактически одной из главных структур в России, противодействующих распространению сталинизма и занимающихся увековечиванием памяти о репрессированных.
Но, с другой стороны, занимается она уже и присвоением памяти о жертвах. Мы хорошо помним историю с Бутовским полигоном, который был обнаружен и открыт усилиями международного историко-просветительского центра «Мемориал», который, собственно, и должен был заниматься увековечиванием памяти репрессированных. Но сейчас вся территория Бутовского полигона передана Церкви, хотя очень незначительную часть от репрессированных составляли священнослужители или активные миряне. Более того, значительная часть похороненных там людей и вовсе были атеистами.
Аналогично ситуация развивается и в российских регионах. В 2012 году я был в городе Ливны Орловской области. Там очень деловитый и благожелательный благочинный меня на своей белой «Ниве» встретил и повез на окраину города. Показать свои достижения. Говорит: будем устанавливать церковь на месте захоронения расстрелянных. Несколько сот человек в этом лесу были расстреляны во время Большого террора. Приводит меня на место, я смотрю и говорю: но здесь же стоят плиты, установленные ливенским отделением общества «Мемориал», все это достаточно хорошо оформлено. Вы хотите построить церковь на этом же месте? Он говорит: ну и что, мы это все уберем, церковь здесь важнее, а что касается ливенского отделения «Мемориала», это были пожилые люди, они все умерли, все это уже в прошлом.
К.К.: Вырисовывается очень интересная модель. Видно, как РПЦ пытается действительно не то что присвоить память о репрессиях, а как бы приватизировать ее. То есть сделать так, что как бы абсолютно все, что произошло с Россией, уже даже не говоря о XIX веке и раньше, но особенно в XX веке, — это прежде всего дело Церкви. Кто бы кого ни убивал, везде ставят кресты, хотя убивать могли друг друга атеисты, мусульмане, буддисты и так далее. Это же касается и памяти о сталинских репрессиях, и памяти о войне. Заметно, что большинство современных памятников, относящихся к Великой Отечественной войне, которые сейчас ставятся или обсуждаются, так или иначе имеет какое-то отношение к Церкви. Хотя понятно, что большинство населения Советского Союза, и армию уж особенно, вряд ли можно было в то время причислить к верующим. Это намеренная политика?
Н.М.: Да, это намеренная политика. Но я бы не сказал, что она координируется с церковного «верха», хотя некоторые объекты, которые Церкви кажутся важными, как, например, Соловки или Валаам, возвращены Церкви. На Соловках был крупный лагерь, с которого фактически начался ГУЛАГ, а на Валааме был значительный по размерам дом ветеранов войны. Причем и то и другое возвращено так, что память о советском периоде оказалась фактически под контролем Церкви, и эти объекты были с помощью руководства возвращены Церкви и приватизированы ею. Но и на местном уровне происходит такая же ползучая приватизация. Священники все время ищут какие-то символы, которые позволили бы привлечь внимание именно к их храму, что позволило бы в условиях резкого дефицита верующих, который сейчас имеется, обеспечить устойчивый приток людей со стороны, прежде всего из больших городов, которые в свою очередь могут помочь с финансированием прихода, повысить личные доходы священника. И поэтому священник просто пытается подобрать ту святыньку, которая обеспечит этот приток паломников и обычных туристов. Это не обязательно будет артефакт, связанный с памятью о репрессированных или погибших в период Великой Отечественной войны. Это может быть память о каких-то местных юродивых советской эпохи, о которых никто ничего практически раньше не слышал, или о каком-то популярном местном священнике. Устроить такую праздничную могилу, издать брошюрку про него — и вот, глядишь, верующие потянутся, экскурсионные автобусы из Москвы станут заезжать. Поэтому здесь мы видим сочетание идеологических установок церковной верхушки или руководства епархии, например, с низовой практической деятельностью. Эта деятельность ни с какими большими идеологическими темами не связана, но связана, прежде всего, с интересами конкретных священников и быть может покровительствующих им епископов.
Настоящее Время
КОММЕНТАРИИ