6 апреля в Санкт-Петербурге команда проекта "Последний адрес" установила памятную табличку на доме №13 по набережной реки Карповки: "Здесь жил Всеволод Эмильевич Мейерхольд". Семь лет ушло на то, чтобы со всеми ее согласовать. И провисела она всего два дня – уже 8 апреля табличка исчезла. Север.Реалии рассказывают, как и почему это произошло и вспоминает трагическую историю ареста и гибели знаменитого режиссера, который свой последний вечер на свободе провел в Ленинграде.
"Сняли. Кто когда – неизвестно"
В воскресенье, 6 апреля на набережной реки Карповки, 13 собрались несколько десятков человек. Это были и жильцы дома, и люди, специально приехавшие по адресу ареста Всеволода Мейерхольда.
– Все прошло замечательно, – рассказывает сотрудник петербургской группы проекта "Последний адрес" (мы не называем имя из-за закона о нежелательных организациях). – Было много людей, все слушали, подходили с вопросами, зачастую странными ("Правда ли, что Шостакович был понятым при аресте Мейерхольда"?) К сожалению, было мало театральных мэтров, но были студентки с Моховой (учебный театр на ул. Моховой в Петербурге. – СР), с цветами подходили, благодарили. Но, по-моему, они мало знают о "Последнем адресе". Понятно, что всех привлекло только имя.
Имя Всеволода Мейерхольда – отдельная, большая глава в истории русского и советского театра. Но далеко не все знают, что создатель "биомеханики" и один из отцов режиссерского театра был расстрелян как "враг народа". Знание о репрессиях – неудобное и нежеланное для многих в нынешней России.
– Как говорил нам один из жителей дома, "зачем вы позорите имя великого режиссера" – напоминанием, что он был расстрелян! – вспоминает сотрудник "Последнего адреса"; путь от заявки до момента установки таблички на стене дома занял семь лет. – Завершая церемонию, мы поблагодарили жильцов дома, поблагодарили всех, кто тем или иным способом участвовал. Отдельная благодарность театроведам, они поддержали проект и помогли с поисками литературы, с контактами потомков Всеволода Эмильевича.
Уже 8 апреля стена дома на Карповке, 13 опустела. Табличка "Последнего адреса" исчезла. Цветы, принесенные к стене дома, остались.
– Сняли. Кто когда – неизвестно. Но скорее всего житель дома – никто же не ходит по городу с отверткой или шуруповертом. И там место насквозь просматривается – пустая набережная! – комментирует сотрудник "Последнего адреса". – Заявитель напишет заявление в полицию, городской комитет по культуре и уполномоченному по правам человека. Будем отстаивать право Мейерхольда на памятный знак размером 11:19 см.
"Это сделала жительница дома с собачкой и какой-то мужчина. Вот они попали на камеру", – сообщил изданию "Бумага" пожелавший остаться анонимным читатель, имевший, по его словам, доступ к камерам наблюдения.
"Я не мог избежать этого"
Имя "Всеволод" Карл Казимир Теодор Мейерхольд взял при переходе в православие в 1895 году. Родился он в Пензе 10 февраля 1874 года в лютеранской семье купца второй гильдии, германского подданного Фридриха Эмиля Мейерхольда. В мир театра пришел через класс драматического искусства под руководством Владимира Немировича-Данченко в Театрально-музыкальном училище Московского филармонического общества. История запомнила его как реформатора театра начала XX века, режиссера-новатора, противопоставившего знаменитому психологическому методу Станиславского свою "биомеханику" – систему актёрской подготовки, основанную на точности движений и физической выразительности (путь от внешнего образа к внутреннему содержанию).
Всеволод Мейерхольд стремился к синтезу всех видов сценического искусства, используя конструктивистские декорации, музыкальность и ритм в постановках. Декорации к его спектаклям создавал Александр Родченко, а музыку писал Дмитрий Шостакович. Сергей Эйзенштейн был его учеником.
Мейерхольд – один из тех деятелей культуры, кто всем сердцем принял Октябрьскую революцию и с первых дней стал сотрудничать с большевиками. Уже в ноябре 1917 года он пришел на совещание народному комиссару просвещения Анатолию Луначарскому (из сотен приглашенных деятелей культуры тогда откликнулись пятеро: Мейерхольд, Блок, Маяковский, Альтман, Ивнев). В 1918 году он подал заявление на вступление в ВКП(б), в 1920-21 годах возглавлял Театральный отдел Наркомпроса. Он пытался создавать "показательный пролетарский театр" в духе авангарда и футуризма. В 1923 году, на 25-летний актерский и 20-летний режиссерский юбилей, ему присвоили звание народного артиста РСФСР. Тогда же был создан Театр имени Мейерхольда (ГосТИМ).
Но к 30-м годам вокруг режиссера-новатора стали сгущаться тучи. Футуризм большевикам не зашел. Авангард был вытеснен соцреализмом, и новаторские эксперименты получили клеймо "формализма". Спектакли ГосТИМ вызывали все больше критики. Мейерхольд, верный идеям революции, честно признавал "ошибки" на собрании коллектива театра: "Вред – я экспериментировал на глазах у зрителей. Не следует! Я не мог избежать этого. Я, конечно, затормозил ход советского театра к соцреализму".
Наконец, 7 января 1938 года Политбюро постановляет "ликвидировать театр Мейерхольда как чуждый советскому искусству". Весной того же года Константин Станиславский попытался поддержать бывшего ученика, пригласив стать главным режиссером оперной студии Большого театра. В августе Станиславский скончался.
А Всеволод Мейерхольд летом следующего года отправился в Ленинград репетировать большой парад физкультурников, и 20 июня был арестован в своей ленинградской квартире на набережной Карповки, 13.
"Ну где же Севочка?"
Дом на набережной реки Карповки, 13 – памятник ленинградского конструктивизма. Его построили по проекту архитекторов Е.А. Левинсона и И.И. Фомина в 1931-1935 годах для ленинградской номенклатуры. Одну из 76 квартир получил здесь Всеволод Мейерхольд, хотя он со своей второй женой Зинаидой Райх постоянно жил в Москве. В Ленинградской квартире он поселил свою сестру.
– Он зарегистрирован был на номер 20, но в этой квартире он не мог жить. Потому что "номер 20" ничему не соответствует. Эта квартира не была жилой в то время, – рассказывает историк и публицист Иван Толстой, который сам вырос в доме на Карповке. – Возможно, членение квартир было каким-то неофициальным или они построили какую-то стеночку в том помещении, которое после этого было переделано.
Историю дома и его жильцов внук писателя Алексея Толстого описал в одной из статей двухтомного альманаха "У нас в Ленинграде", посвященного "70 с лишним годам выживания города" – истории Петербурга после революции и до перестройки.
– Город счастливо избежал сталинской реконструкции, и остался таким, каким он был. Поэтому память в Ленинграде была особого рода. Люди выходили из советского учреждения, с советского партсобрания, с допроса в КГБ, открывали дверь на улицу и оказывались в старом Петербурге. В том городе, где почти ничего не изменилось. И это был важнейший фактор спасения духа и поддержания мужества в людях, – говорит Иван Толстой.
Арест Всеволода Мейерхольда оказался частью его личной истории.
Его родители как многодетная семья заняли в доме на Карповке одну из больших двухуровневых квартир. Она изначально предназначалась Сергею Кирову, однако глава ленинградского обкома до заселения не дожил. Тогда в квартиру въехал народный артист РСФСР Юрий Михайлович Юрьев – близкий друг Всеволода Мейерхольда, сыгравший роль Арбенина в его знаменитом спектакле "Маскарад", поставленном в 1917 году.
В квартире Юрьева Мейерхольд провел несколько своих последних часов на свободе.
– Историю о том, что Мейерхольд жил в нашем доме на Карповке, я слышал с самого детства. Не зная еще никаких подробностей и вообще очень туманно представляя, кто такой Всеволод Мейерхольд. Он был мне интересен и как историческая фигура, и как режиссер, и как творческий человек, и как личность, и как пострадавший в сталинских чистках в этом всем политическом переплете. Но все это замыкалось на события, которые случились в моем доме, – рассказывает Толстой. – Мама не знала, что Мейерхольда арестовали при выходе из нашей квартиры. Эти вещи жили в нашей семье параллельно: отдельно наша квартира, бывшая Юрьевская, и отдельно Мейерхольд. Хотя, если бы мои родители интересовались историей театра, как стал интересоваться я, они соединили бы эти вещи. Потому что Мейерхольд и Юрьев были очень близкими друзьями. Поэтому он и пришел к нему в эту роковую ночь поужинать и поговорить.
Обстоятельства ареста Всеволода Эмильевича в точности неизвестны. Толстой в своем очерке собрал отрывки из мемуаров родных и друзей режиссера. Разные версии не то, чтобы противоречат друг другу, но и не совпадают. Одни пишут, что Мейерхольда попытались арестовать на набережной, когда он возвращался от своих друзей, актеров Гариных (здесь обязательно всплывают две крысы, перебежавшие ему дорогу). Другие приводят свидетельства, как режиссер открыл чекистам дверь своей квартиры в ночи, а потом просил сварить себе кофе, пока шел обыск.
Друг режиссера, драматург Ипполит Романович утверждает в своих мемуарах:
"Я был последним, кто видел Мейерхольда на свободе. Я расстался с ним в четыре часа утра. Последнюю в своей нормальной жизни ночь он провел в квартире у Юрия Михайловича Юрьева. Их дружба-любовь началась еще со времен работы над ''Дон Жуаном'' в Александринском театре. Накануне вечером Всеволод Эмильевич пришел к Юрьеву поужинать. Он был мрачен и почему-то все время расспрашивал о лагере, вдавался в детали жизни заключенных. На рассвете Всеволод Эмильевич и я вышли из квартиры Юрьева. В руках Мейерхольд держал бутылку белого вина и два бокала – для себя и для меня. Мы устроились с бутылкой на ступеньках лестницы и продолжали тихо говорить о том, о сем, в том числе снова о лагере и о тюрьме".
Еще один важный штрих к общей картине добавил случайный гость, однажды посетивший квартиру Толстых.
Прошло много лет. В начале 80-х мы были с мамой дома вдвоем. Раздался звонок в дверь. По тогдашней привычке я открыл, не спрашивая. На пороге в легком летнем плаще стоял среднего роста блондин с сильно поредевшими волосами и слегка болезненной кожей. Похоже, что пьющий. "Можно к вам?" – "Извольте".
Он вошел неспеша, внимательно и не торопясь оглядывая стены, начиная с прихожей. Много лет спустя я вспомнил эту неспешность: так (и в похожем плаще) осматривал помещение один американский охранник – перед приездом большого начальника. Очень внимательные и спокойные глаза, запоминающие каждую деталь.
Наш гость с легкой ностальгией изучал двери, шкаф, потолок, паркет. И немного покачивал головой — то ли узнавая, то ли признавая что-то.
"Кто это?" – спросила мама из столовой, оторвавшись от своего вязания. Я пригласил его войти. Он учтиво, но опять же холодно поклонился: "Простите, что без приглашения. Моя фамилия Ольхин".
Мы усадили его и предложили чаю. Он первое время помалкивал. "А что же вас заинтересовало?" – немножко беспокойно спросила мама.
"Я бывал здесь, – бестрепетно ответил Ольхин. – У Юрия Михайловича".
Честно говоря, я об этом уже стал догадываться, но никогда первым не спросил бы. Разговор с мамой завязался самый непринужденный, Ольхин выказывал детальное знание театральной среды прошлых лет, но понятно было, что сам он к сцене отношения не имеет. Его скованность и холодность скрывали какие-то неясные для меня страницы. Догадываться я стал после его ухода. ("У нас в Ленинграде")
Загадочный гость рассказал, что той ночью в квартиру Юрьева звонила сестра Всеволода Эмильевича, "жившая в этом же доме, даже в той же парадной, на втором этаже". Она просила передать брату, чтобы тот спускался домой – она собиралась ложиться спать. "Всеволод Эмильевич стал прощаться, они с Юрьевым пожелали друг другу спокойной ночи, и за Мейерхольдом закрылась дверь. Через сорок минут звонок раздался снова: "Юрий Михайлович, ну где же Севочка?" – "Да ведь он тогда же пошел вниз…" – пересказывает Иван Толстой рассказ Ольхина в своем очерке.
Он сделал вывод, что арест мог произойти прямо на лестнице, около квартиры Юрьева:
– Я считаю, что чекисты просто стояли около квартиры или за лифтом прятались. Я думаю, что Мейерхольда завели в квартиру, чтобы по лестнице никто случайно не прошел. Завели в квартиру и там был быстрый, короткий обыск – у него там мало было вещей, мало бумаг…
Но возможна и другая версия: после второго звонка Юрьеву сестра Всеволода Эмильевича выглянула на лестницу и позвала брата в квартиру. И туда уже позднее нагрянули НКВД-шники.
– Хронометра нет, сопоставить события очень трудно, – признает Иван Толстой. – Мы так и не знаем, какими были последние минуты Мейерхольда на свободе, но локализовать вот эти предпоследние минуты оказалось возможно. При всей закрытости информации, при секретности, при страхе о распространении всего этого, кое-что удается иногда собирать в истории.
В бывшей квартире Юрьева при жизни семьи Толстых ничего не менялось.
– Капитальных ремонтов не делали – все эти двери, стены, бордюр на потолке остались ровно такими же, – говорит Иван Толстой. Мысль, что он вырос и жил в том же интерьере, какой видел Всеволод Мейерхольд в свою последнюю ночь, его впечатляет.
С похожим чувством осматривал их квартиру тот странный гость из начала 80-х. Фамилия "Ольхин", которой тот представился, скорее всего, выдумана, предполагает Толстой. А номер телефона, оставленный гостем, ни разу так и не ответил.
Кем был этот загадочный свидетель последнего свободного вечера Всеволода Мейерхольда? Иван Толстой уверен: это бывший фаворит Юрия Юрьева, тот самый молодой человек, которому актер оставил свою квартиру после смерти. Прожил "Ольхин" в ней недолго – по воспоминаниям соседей, его арестовали сразу после поминок.
– Он чуть-чуть коснулся своей прошлой жизни: что он бывал в этой квартире (последний раз в 1948 году, когда Юрий Михайлович умер), что он знал эти обстоятельства, где что было. И его характеру, поведению я понял, что он прошел какую-то очень серьезную школу жизни. И я думаю, что она была лагерной, эта школа, – говорит Толстой.
История не сохранила не только обстоятельств и причин ареста, но и даже имени несостоявшегося наследника Юрьева. А отсидеть он мог не обязательно по политической статье – гомосексуальность в СССР тоже преследовалась по уголовному закону.
"Это работа из-под глыб"
"Чудовищная ирония судьбы. Чудовищная насмешка, сарказм, издевательство судьбы", – сравнивает Иван Толстой судьбы актера Юрьева и режиссера Мейерхольда.
Юрьев – по всем статьям "антисоветский элемент": барин, аристократ, индивидуалист, противопоставлявший себя коллективу (в 1920 году ушел из Большого Драматического театра, когда администрация отказалась выделять его имя красной строкой на афишах и платить больше, хотя бы на рубль, чем остальным актерам), он мирно закончил свои дни в прекрасной квартире элитного дома Ленсовета. И верный идеям социализма революционер Мейерхольд – арестован, подвергнут пыткам, расстрелян и похоронен в общей могиле, на долгие годы безвестной.
Из заточения в Бутырской тюрьме арестованный режиссер сумел написать и отправить письмо главе большевистского правительства Вячеславу Молотову, с которым был знаком лично. Цитаты из этого письма сегодня широко известны:
"Как же меня здесь били – меня, больного, 65-летнего старика! Меня клали на пол лицом вниз и резиновым жгутом били по пяткам и по спине. Когда я сидел на стуле, той же резиной били по ногам – от колен до верхних частей ног. В последующие дни, когда эти места были залиты обильным внутренним кровоизлиянием, били по этим красно-синим кровоподтекам – и боль была такая жуткая, что, казалось, на меня лили кипяток. Я плакал и кричал от боли. А меня все били этим страшным резиновым жгутом – по рукам, по ногам, по лицу и по спине".
Известно, что режиссера пытками заставляли оговорить других деятелей искусства – в НКВД разрабатывали новое большое дело о троцкистском заговоре в сфере культуры. "Ни по указаниям Эренбурга, ни по личной моей инициативе я не вербовал в троцкистскую организацию ни Б. Пастернака, ни Ю. Олешу, ни Л. Сейфуллину, ни Вс. Иванова, ни К. Федина, ни С. Кирсанова, ни В. Шебалина, ни Д. Шостаковича, ни Лапину", – перечислял Мейерхольд в письме к Молотову, отказываясь от показаний. По неизвестным причинам то дело не было доведено до логического конца.
"Нервные ткани мои оказались расположенными совсем близко к телесному покрову, а кожа оказалась нежной и чувствительной, как у ребенка; глаза оказались способными (при нестерпимой для меня боли физической и боли моральной) лить слезы потоками. Лежа на полу лицом вниз, я обнаруживал способность извиваться, и корчиться, и визжать, как собака, которую плетью бьет ее хозяин. Конвоир, который вел меня однажды с такого допроса, спросил меня: „У тебя малярия?“ – такую мое тело обнаружило способность к нервной дрожи" (из письма Молотову)
Всеволода Мейерхольда признали виновным по 58-й статье УК СССР (шпионаж и антисоветская пропаганда) и расстреляли 2 февраля 1940 года. Его семья не знала про приговор и казнь вплоть до посмертной реабилитации режиссера в 1955 году. Неизвестно, узнал ли он сам о жестоком убийстве в Москве его жены Зинаиды Райх, случившемся после его ареста. Преступление так и осталось нерасследованным.
Очерк, который написал Иван Толстой о квартире Юрьева – своей бывшей квартире – содержит, пожалуй, самую полную информацию про обстоятельства ареста Мейерхольда.
– Не жутко ли было узнать, что вы живете так близко к страшным историческим событиям?
– Нет, вы знаете, это увлечение исследователя. Как писал Набоков про микроскоп: бинокулярный рай исследователя. Когда ты смотришь, сопоставляешь, когда тебя ведет неистовая сила исторического разоблачителя, человека, способного наконец-то вывести на белый свет то, что тщательно упаковывалось и пряталось от людей, ты чувствуешь себя на невероятном подъеме. Это самые счастливые минуты, дни и месяцы, когда ты работаешь над историческим материалом. И чем острее, чем ужасней та трагедия, которую ты расследуешь, тем больше удовлетворение, что ты можешь сказать ту правду, которую до тебя мерзавцы постарались затоптать и похоронить. Это работа из-под глыб. Она не может удручать. Может быть, когда исследовательские силы во мне иссякнут, внутренний огонь погаснет, я буду в депрессии от всего того, что я прочел. Но нет. Еще столько всякой правды нужно откопать. Столько налгано людьми, и часто не сознательно, а по малодушию… И у меня есть маленькая надежда, что, может быть, этот мой очерк и документы, собранные в альманахе, кого-то подтолкнули на принятие решения о табличке "Последнего адреса".
– Почему, как вы думаете, табличка "Последнего адреса" продержалась всего два дня?
– А вот именно потому и сорвали – от внутренней лжи, от малодушия, от боязни смотреть правде в глаза. Пусть поют птички и цветут лютики, а врата ада никогда не напоминают нам о грехах. Даже если это грехи и преступления далекого прошлого. И это в России очень понятно: чекистское прошлое никуда не ушло, но вернулось и снова расправляется с людьми. И человек быстро понимает, что уж лучше фальсифицировать историю, чем потом "извиваться, и корчиться, и визжать, как собака".
Поразительно как раз другое: вопреки атмосфере страха постоянно находятся люди, вешающие эти таблички, а потом восстанавливающие их. Смелость и жажда правды – такое же неистребимое природное свойство, что и боязнь. Я восхищен делом смельчаков, – говорит Иван Толстой.
