В пятнадцатом фильме Бондианы «Искры из глаз» (1987) была одна забавная и поучительная сцена. Враги захватывают Бонда и его спутницу, но когда агента 007 пытаются водворить в камеру, он, не снимая наручников, повергает охранников. Восторженная девушка подбегает и обнимает его: «Ты просто чудо! Свобода!». А изможденный Бонд (Тимоти Далтон) произносит: «Кара! Мы на русской военной базе в центре Афганистана…». И бесшабашный эпизод внезапно заставляет вспомнить, что свобода не только прекрасна, но зачастую и относительна, а ее чарующий образ нередко заслоняет страшные угрозы, которые по-прежнему нависают над нами. Кару играла Мэриам д’Або, внучка Георгия Квинитадзе, главнокомандующего вооруженными силами Первой Грузинской Республики в ее последней войне. В 2013-м его посмертно наградили орденом Национального героя, а в 2021-м останки генерала были перезахоронены в главном пантеоне страны. Мемуары Квинитадзе не только служат ценным источником цитат в печальные февральские годовщины советского вторжения, но и побуждают задуматься о том, что происходит со страной сейчас и может случиться в ближайшем будущем. И даже представить себя героями истории, которые на первый взгляд свободны, но в то же время окружены со всех сторон в не менее пугающем месте, чем секретная тюрьма на военной базе в Афганистане.
Решения Квинитадзе нередко критиковали и генералы, и политики, а сам он порой не щадил их самолюбия: «Ной Виссарионович, я три года прошу Вас не вмешиваться в военные дела, благоволите хоть на полчаса заткнуть Ваш рот!» (в адрес Н. Рамишвили на совещании в ночь с 15 на 16 февраля 1921 года, через пару часов после того, как Квинитадзе сказал: «Война проиграна, но драться надо»). Он был одним из немногих участников войны 1921 года, попытавшихся описать ее стратегическую подоплеку. Вот характерный отрывок (здесь и далее цитаты по изданию YMCA-Press 1985 года): «Надо признать, что с точки зрения качества русско-большевистские войска далеко не представляют грозной силы. Критический объективный обзор столкновений наших войск с ними в 1920 и 1921 годах может это еще раз подтвердить. В частности, надо сказать, что мы обладали еще одной благоприятной данной. Эта данная состояла в том, что для большевистской России война в Закавказье была войной несколько колониального характера. Я не читал доклада Геккера, но по рассказам о нем знаю, что Геккер [Анатолий Геккер – командующий 11-й армией РККА] требовал для наступления на Грузию около 35000 штыков. Если бы Московское Правительство сумело сосредоточить в Азербайджане эти силы к августу, сентябрю или октябрю 1920-го, оно напало бы на нас раньше, а не в феврале следующего года. Но дело в том, что недостаток транспорта и вообще в средствах доставки их армии настолько был труден в России, что эта подготовительная работа требовала очень много времени. Кроме того, эта война показала, что указанное Геккером число войск едва успели сосредоточить к началу действий, а участие под Хашури большевистских войск, прибывших, не останавливаясь, прямо из Петровска, подтверждает эту мою мысль. Для Московского Правительства эта война была окраинная, война далекая от жизненных центров и висевшая, как на волоске, на одной железнодорожной ветви Ростов – Баладжары – Тбилиси. А известно, что война, когда театр войны удален от жизненных центров, когда сообщения с театром войны затруднительны, очень трудна для этих государств. Маленькая Япония решилась на войну с Россией, отлично учтя это обстоятельство. Если бы Сибирская железная дорога была двухколейная с провозоспособностью 30-40 пар поездов, Япония никогда бы не выступила на войну с Россией один на один, ибо Россия могла сосредоточить очень легко против Японии тройные силы. Англия с бурами, с горстью людей вела войну 2,5 года. Таким образом надо признать, что с «маленькой Грузией» воевала не «великая Россия», и что для последней эта война происходила в трудных условиях войны колониального характера. Если же взять во внимание только то число войск, которое участвовало со стороны России, то маленькая Грузия свободно могла бы выставить численно больше войск. Если же была бы произведена подготовка к войне, как это надлежит всегда понимать, если бы к войне готовились так, как нужно, то войска Московского Правительства или были бы сразу отогнаны, или Московское Правительство для подготовки войны должно было сосредоточить больше войск и, следовательно, наступление отложить на более или менее продолжительное время, или же война затянулась бы и при соответствующей подготовке могла превратиться в бесконечную».
Удивительно, но авторы статей о войне 1921 года редко обращают внимание на этот аспект, хотя даже в XXI веке, несмотря на увеличение асимметрии между армиями сторон из-за появления авиации, аэромобильных сил, ракет, а также строительства железной дороги в Абхазии и Рокского тоннеля, Грузия – вопреки географической близости к России – остается для нее «удаленным», сложным театром, где трудно развернуть крупные силы, куда войска и снабжение приходится «проталкивать». Рассуждения об этом можно обнаружить в публикациях, посвященных войне 2008 года и вопросам будущей организации обороны страны. Конечно, современные критики могут упрекнуть генерала в любви к альтернативной истории, используя неотразимый аргумент «все равно напали бы». Но если б подготовка к вторжению затянулась, его могли отложить из-за последующих событий: в январе 1921 года Москву и Петроград душил продовольственный и топливный кризис, пайки выдавались с перебоями, голодные люди замерзали в своих домах, останавливались заводы – в том числе и знаменитые Путиловские. В обеих столицах проходили демонстрации протеста, а 28 февраля восстали моряки Кронштадта, и положение большевиков – по их же воспоминаниям – стало отчаянным. Если бы вторжение в Грузию было отложено хоть на несколько недель, последующие события могли отодвинуть его еще на какое-то время. Но из этого вовсе не следует, что меньшевистское правительство использовало бы его с умом и подготовило страну к обороне. Оно предпочитало социалистические лозунги риторике национальной мобилизации и опасалось, что сильная армия станет орудием реакционеров. «Противопоставить в последний момент страну-нацию вторгающемуся в нее чужеземцу, перейти внезапно с жаргона международных социалистических конгрессов на язык патриотизма и национальной экзальтации – было делом запоздалым и безнадежным», – отмечал еще один очевидец, видный дипломат Зураб Авалишвили.
«Я ясно осознавал, что родина гибнет; спасти ее было нельзя, – писал Квинитадзе, описывая ситуацию, которая сложилась через несколько дней после вторжения, когда он принял полномочия главнокомандующего. – Мы, военные, знаем одну из военных и правдивых истин: ошибки, допущенные в начале войны, вряд ли могут быть исправлены в течение всей кампании. Это сказано, принимая во внимание правильное развитие вооруженных сил и плана обороны страны. Применить эту истину к нашему положению нельзя было. Ошибок не могло быть, ибо ничего не было сделано. Это была с самого начала одна сплошная ошибка. Ни плана войны, ни подготовки страны к войне, ни мобилизации, ни организации вооруженных сил, ни устройства каких-либо тыловых или передовых позиций, ни подготовки материальных средств, ни боевых, ничего, ничего не было предусмотрено. Это было какое-то кошмарное затмение».
Кремль, судя по всему, осознавал проблемы, связанные с концентрацией войск. Анатолий Геккер не был блистательным полководцем, но являлся одним их лучших специалистов РККА по вопросам столь актуальной на Кавказе логистики, поэтому его назначение командующим 11-й армией в сентябре 1920 года едва ли было случайным. Вместе с тем он мог принимать самые жесткие решения. В 1918-м при подавлении Ярославского восстания его войска выпустили по городу десятки тысяч снарядов (это не преувеличение), бóльшая часть зданий была разрушена и сгорела, погибло множество мирных жителей. Квинитадзе вспоминал, что угроза артиллерийского обстрела Тбилиси возникла после потери Коджорского массива, но контратака 20 февраля, в ходе которой были взяты орудия красных, выправила положение. Позже события развивались таким образом, что Геккеру не понадобилось бомбардировать столицу. Но если б 20 февраля возможность представилась, красные вряд ли стали бы руководствоваться гуманизмом. Потеряв в ходе боевых действий примерно вдвое больше убитыми и пленными, они в свою очередь убили как минимум (данные разнятся) вдвое больше мирных жителей, чем солдат противника. Падение столицы удалось отсрочить на несколько суток, а на следующий день, 21 февраля, была принята Конституция, и значение этого факта трудно переоценить.
Перечисляя предпосылки вторжения, Квинитадзе, как и абсолютное большинство авторов, начал с аксиомы «ключ владения Закавказьем есть Грузия» и сразу же перешел к проблеме транзита бакинской нефти, одной из немногих статей экспорта, которая обеспечивала столь необходимый Москве приток твердой валюты. Она стремилась продать как можно больше нефти и нефтепродуктов и демпинговала так, что ведущим нефтяным компаниям Запада приходилось координировать усилия для стабилизации рынка. Добыча и транзит бакинской нефти уже в те годы могли принести значительную пользу независимым государствам Южного Кавказа, но обеспечение стабильного экспорта требовало устранения наиболее острых противоречий между ними, создания т. н. Закавказского блока для защиты от внешних посягательств (в мемуарах Квинитадзе упомянут и этот вопрос). Лидеры Антанты какое-то время рассматривали данный вариант после того, как стало ясно, что Белое движение в России утратило перспективы, но консультации перед конференцией в Сан-Ремо (апрель 1920-го) показали, что руководители трех новорожденных республик не оценивали общую ситуацию и нависшие над ними угрозы адекватно.
Зураб Авалишвили вспоминал, что представитель британского МИД Роберт Ванситтарт высказался перед конференцией предельно ясно: «В кругах Верховного Совета [Антанты] многие держатся взгляда, что никакой будущности у Закавказских республик нет, ибо они не способны к какой бы то ни было солидарности и истощаются во взаимных распрях… [и позже] соглашение между вами принесет вам много плодов». Авалишвили также писал, что именно Лондон и исключительно в тот момент имел возможность «оказать дипломатическое содействие к установлению какого-либо modus vivendi между закавказскими республиками и Советской Россией. Наличность же в Батуме фактической английской базы, несомненно, усиливала эту возможность. А предложенным разрешением батумского вопроса достигалась бы, в принципе, возможность такого сотрудничества между западным фактором и закавказскими республиками, при котором только и можно было вообще надеяться на сохранение ими и на дальнейшее упрочение их независимости». «Каждая минута дорога, – горестно восклицал Авалишвили, – пройдет немного времени, и Верховному Совету будет уже не до нас!». Не помогло. Представители трех республик не договорились, союзники умыли руки, а бакинская нефть, да и весь Южный Кавказ достались большевикам. Была какая-то зловещая ирония истории в том, что 26 апреля 1920 года завершила работу конференция в Сан-Ремо, а 27 апреля бронепоезд «III Интернационал» пересек границу Азербайджана, и за ним последовали основные силы Красной армии.
Позже, в годы обостренного внимания к энергоносителям, петрополитический, а если шире – причудливый геостратегический детерминизм значительной части комментаторов превратил нефть, газ и их транзит в системообразующий фактор, который волшебным образом, сам по себе формирует альянсы и структуры безопасности, подкрепленные мощью сверхдержав и корпораций, и бесповоротно меняет судьбы небольших государств. Но на деле неадекватность их политических элит также является краеугольным фактором и может заставить партнеров плюнуть на все остальное. Есть множество мест, где ценные ископаемые не разрабатываются и не транспортируются из-за высокого риска и политических издержек.
Обычно русско-турецкий альянс воспринимается как исторический оксюморон, но сто лет назад интересы совпали. Квинитадзе видел в этом одну из ключевых предпосылок произошедшего: «Самостоятельная Грузия клином врезывается между современной Россией и Турцией, всегда могла послужить базой для Антанты, для разъединения союзных Турции и России. Ангорское Правительство не могло не оценивать этого положения, и ему было выгоднее, чтобы Грузия находилась в руках, вследствие народившейся обстановки, своего союзника, России, а не была бы самостоятельной державой… К этому надо добавить, что для Ангорского Правительства было бы выгоднее видеть Грузию в руках по современным условиям слабой России, а не в руках или на стороне могущественной Антанты… Оценивая это значение, Московское Правительство не могло оставить без завоевания этот участок территории, который мог бы послужить в будущем базой для действий западно-европейских держав против него и являлся территорией, откуда эти державы могли разъединить Россию от Турции и всегда угрожать Баку, т. е. нефти». Также турки рассчитывали установить контроль над областями, которые Османская империя утратила на Южном Кавказе после русско-турецкой (1877-1878 гг.) и Первой мировой войн, и с согласия Москвы получили в 1921-м их часть. Державы Антанты действовали в регионе уже не так активно, как в 1919–1920 годах, британцы ушли из Батуми. А грузинские меньшевики начали сближаться с Москвой, рассчитывая в том числе и на то, что станут связующим звеном между лидерами II Интернационала и Лениным; они периодически порицали западных империалистов. В начале 1921-го о плацдарме Антанты в Грузии не было и речи, но потенциальная возможность его создания в случае сохранения независимости Грузии сближала позиции Москвы и Анкары.
Сочетание обстоятельств 20-х годов прошлого века было уникальным и вряд ли когда-либо повторится. Турция является членом НАТО, а нынешняя турбулентность в международных отношениях, которая может привести к не менее масштабным последствиям, чем «Дипломатическая революция» XVIII века с «переворачиванием альянсов», не отменит связующей транзитной функции Азербайджана, Грузии и Турции между Европой и Азией, Китаем и ЕС. Посягательства России на нее едва ли будут успешными из-за возросших возможностей и амбиций Анкары, ссориться с которой Москве – по крайней мере сейчас – не с руки. Однако она, вероятно, продолжит описывать Грузию как потенциальный плацдарм враждебных сил вне зависимости от того, с каким региональным или глобальным партнером будет говорить о ней. Рассказы о том, что в Тбилиси висят красные флаги и портреты Маркса, а вожди местной социал-демократии поносят западный империализм, далеко не всегда попадали в европейскую прессу случайно, сами по себе. С другой стороны, в соседних странах и левой публицистике культивировалось мнение о том, что Грузия – региональный плацдарм все тех же империалистов. И сегодня российская пропаганда, используя различные рупоры, разрабатывает обе линии одновременно, рассказывая разным целевым аудиториям, что Грузия разворачивается к России и что она остается проводником злой воли внешних, как правило, западных сил. «Среднее арифметическое» от разнонаправленных нарративов делает из Грузии «непонятно что», и, возможно, целью информационной войны является именно это, поскольку державы, альянсы, да и обычные люди опасаются непонятного больше, чем очевидного, и стремятся к устранению неопределенности своими или чужими руками (по обстоятельствам). Сто лет назад этот прием оказался удивительно эффективным.
«Да здравствует свободная самостоятельная Грузия!» – это лозунг не с патриотического митинга, а из листовки полевого политотдела 11-й армии, отпечатанной 28 февраля 1921 года. Студенты обычно удивляются, когда видят ее или коммунистические газеты 1921-го, которые славят 26 мая как День независимости, особенно когда узнают, что в следующем году попытки отметить его были жестоко подавлены. Действовать так большевиков побуждали две причины. В 1921-1922 годах они все еще размышляли, как следует обустроить державу, будет ли создан союз республик, войдут ли они в состав России на правах автономий и т. д. Государственное строительство велось на ходу – в ноябре 1921-го был создан Федеративный Союз Социалистических Советских Республик Закавказья, но вскоре его превратили в Закавказскую Социалистическую Федеративную Советскую Республику и многие даже не заметили, что какое-то время жили в ФСССРЗ, хотя разница между «союзом республик» и «республикой» заметна. Пока принципы формирования единого государства не были согласованы, Москва не видела особого смысла в том, чтобы посягать на формальную независимость советских республик. Второй и, вероятно, главной причиной было сопротивление и неприятие оккупации. «Волками смотрели на нас тогда грузины», – вспоминал в 1963-м глава СССР Никита Хрущев – в 1921-м инструктор политотдела вторгшейся в Грузию армии (правда, не 11-й, а 9-й Кубанской, так что ту листовку составил не он).
Кремлевская пропаганда – обычно через дочерние структуры в Грузии – всегда развивала тезис о том, что сопротивление, хоть в 1921-м, хоть позже, являлось бессмысленным из-за неравенства сил и лишь увеличивало число жертв. Здесь же стоит отметить, что большевики, проводя жесточайшие политические репрессии, в то же время стремились подчеркнуть уважение к языку и культуре, одергивали встрепенувшихся поначалу русификаторов, допускали дискуссию о рамках ограниченного суверенитета, что способствовало возникновению «национал-уклонизма», который, в свою очередь, сыграл определенную роль в том, что Грузия (и не только она) стала союзной республикой, а не российской автономией. Проще говоря, они работали над тем, чтобы грузины «не смотрели волками», а раны, нанесенные вторжением, затянулись как можно скорее. Если б Кремль не проводил такую политику, восстание 1924 года, вероятно, было бы более масштабным, как и похожие выступления в других советских республиках. В конечном счете, та степень культурной и квазиполитической автономии Грузии в советский период, которая, как правило, была большей, чем у других союзных республик, во многом являлась производной от сопротивления, оказанного в 1921-м и в последующие годы. Страну приходилось не только «перепахивать заново» (выражение Сталина), но и умиротворять.
Дискуссии о падении Первой Республики обычно приводят к двум типам выводов: одни из них пронизаны неким эсхатологическим пессимизмом, мыслями о неизбежной – несмотря на предпринимаемые усилия – катастрофе, проистекающей из таинственных и неумолимых законов геополитики. В рамках других выстраиваются многочисленные причинно-следственные цепочки по принципу «Не было гвоздя – подкова пропала, не было подковы – лошадь захромала, лошадь захромала – командир убит, конница разбита, армия бежит, враг вступает в город, пленных не щадя, оттого, что в кузнице не было гвоздя!» (перевод с английского С. Маршака). После чего следует перечисление «гвоздей», которые необходимо (было) иметь в государственной «кузнице». Действительно, на ход войны иногда влияют самые неожиданные совпадения. Например, в ходе одного из налетов люфтваффе на Ковентри были выбиты стекла в крыше здания, где производились авиационные двигатели. Потом «пошел дождь, и шарикоподшипники на тысячах поддонов заржавели, так что их больше нельзя было использовать» (цитата из книги Малкольма Гладуэлла «Бомбардировочная мафия»). Производство двигателей застопорилось именно в тот момент, когда в них отчаянно нуждалась британская авиация («оттого, что в кузнице не было гвоздя»). Это событие отложилось в памяти генералов и три года спустя сподвигло их к разработке плана одновременного удара по заводу подшипников в Швайнфурте и авиазаводу в Регенсбурге. Его неудовлетворительный результат в свою очередь повлиял на изменение подхода союзников к стратегическим бомбардировкам и, как следствие, – на динамику и исход всей войны. Порой к очень масштабным последствиям могут привести и выбитые стекла. Но, наверное, эта история все же о другом – продуманная организация придает государствам (даже небольшим и даже отрядам повстанцев) прочность, которая позволяет преодолевать тяжелые кризисы и оставляет возможность сменить неудачную стратегию, чтобы генералам не приходилось говорить через четыре дня после вторжения: «Война проиграна, но драться надо».
Несмотря на вспомогательную роль авиации в 1921 году, иллюстрация поговорки о недостающем гвозде есть и в ее летописи. «Авиация доблестно и самоотверженно выполняла то, что ей поручалось, и никто другой, поставленный в условиях ее работы, не мог бы лучше исполнить этого, – писал Квинитадзе. – Сведения, доставляемые ее разведкой, всегда оказывались правильными; во время боев они неустанно вылетали и бросали бомбы в войска; авиаторы, по своему установившемуся обычаю, всегда напрашивались на работу. А работа была чрезвычайно затруднена тем состоянием, в котором находились износившиеся машины. Вновь купленные бездействовали, ибо специально необходимого масла, «горючеля» [?], не было куплено. Ибо Н. Жордания лично вычеркнул этот расход при покупках в Италии наилучших машин. Надо было видеть отчаяние летчиков, иметь машины, превосходные над таковыми противника, и не мочь уничтожить его аэропланы. Экономия Н. Жордания, лично отклонившего покупку масла, нам обошлась дорого».
В мае 1968 года директор грузинской службы Радио Свобода Карло Инасаридзе взял у Георгия Квинитадзе интервью. Его, конечно, нужно слушать целиком, но в нем была одна мысль, которая в том или ином изложении по сей день остается предметом бурных, а иногда и буйных дискуссий: «Грузия и грузинский народ по своим порядкам, обычаям, государственному устройству является европейским, а не азиатским… [и далее, после рассуждений о природе федерализма и власти в Европе и России] Мы в большей степени готовы стать демократической страной, чем Россия». Сам тезис практически никогда не оспаривается, но плоды общественной-политической жизни в 90% случаев по-прежнему выглядят так, будто выросли на российской ветви азиатского дерева. Государство остается недемократическим, его оборона – плохо организованной, а предложения по ее улучшению, как правило, поверхностными. Это не лучшие стартовые условия в мире, утратившем равновесие, где все громче звучат голоса скептиков, утверждающих, что создать независимую демократическую республику не удастся и на сей раз.
Но драться за нее надо.
Мнения, высказанные в рубриках «Позиция» и «Блоги», передают взгляды авторов и не обязательно отражают позицию редакции
Форум