«Никогда! Не распространяйте российский пропагандистский нарратив! Никогда не были, и вот эти [нецензурно] переодетые тоже никакие не фашисты!» Коллеги по кафедре обычно спорят неторопливо, но на сей раз эскалация молниеносно миновала стадию вступительной дискуссии, где издевка задрапирована вежливостью, а нехватка аргументов – актерским мастерством. И все потому, что один из собеседников, упомянув пару эпизодов прошлого, – если не постыдных, то неприглядных – вздохнул и с полуулыбкой произнес: «Боже, какими же фашистами мы были...» Наверное, именно эта амбивалентная полуулыбка и взбесила коллегу... и началось... понеслось... Секунд тридцать спустя все корректные и даже наукообразные определения фашизма были отброшены и табуированный термин ожидаемо превратился в пропагандистский ярлык в полном соответствии с упомянутым нарративом.
История фашизма соткана из чудовищных преступлений; он порой пугает политологов, словно рак, который многие предпочитают называть «тяжелым заболеванием», не произнося страшного слова. Врачи видят изменения в анализах и понимают, что онкогены прорвали оборону генов-супрессоров, но пациенты зачастую отмахиваются от углубленного обследования, поскольку (пока) чувствуют себя нормально и не хотят соприкасаться со зловещей темой даже на уровне предположений. Точно так же поступают некоторые эксперты и особенно политики, игнорируя маркеры, указывающие на метастазы фашизма. Иногда они попросту запрещают себе и другим изучать затемненные зоны общественного сознания и тем более рефлексировать в этой связи, поясняя, что враг не дремлет. Ощущение его постоянного, опасного и немного возбуждающего присутствия, к слову, также характерно для фашистского мироощущения, но начать лучше не с плодов, а с корней феномена.
Исследуя его, социолог Майкл Манн обратил внимание на ключевые принципы органического национализма, изложенные австрийскими политиками в Линцской программе 1882 года. «Они заявили: в то время как либерализм отстаивает порядок вещей, в котором конфликт интересов возведен в абсолют, они предпочитают защищать “сущность” демократии. Легитимность власти, продолжали они, основана на единстве народа, на “общем благе”, на “национальном интересе”... Они отстаивали органическую концепцию народа и государства. Народ, говорили они, един и неделим, целостен, внутренне неразделен. Поэтому государство не должно основываться на институционализации конфликта противоборствующих интересов. Единое национальное движение должно представлять весь народ – и преодолевать конфликты интересов между социальными группами внутри народа. Классовые конфликты, профессиональные интересы необходимо не примирять, а превосходить. Звучит красиво – но у этого прекрасного идеала есть своя темная сторона... В любом государстве найдутся меньшинства со своими отличительными культурными особенностями. У некоторых из них есть культурные связи с тем или иным иностранным государством, где их этничность доминирует, которое они считают своей родиной. Органические националисты смотрят на таких людей с подозрением. Им представляется, что лояльность представителей меньшинств неполна, а значит, они не могут быть полноправными членами нации. Так органические националисты приходят к вере в существование: 1) общего национального характера, души или духа, отличного от духа других народов; 2) исключительного права государства на выражение этого духа нации; и 3) права исключать меньшинства с иными национальными характерами, которые только ослабляют нацию».
Основа националистического миропонимания сама по себе не тождественна фашизму: фундамент – не здание. Но без нее не было бы фашистских доктрин, дискриминационных законов, этнических и политических чисток. Насколько близко мы подошли к этой пропасти?
В марте 1990 года состоялась Чрезвычайная конференция национально-освободительного движения, в которой участвовали Звиад Гамсахурдия, Георгия Чантурия, Тенгиз Сигуа, Нодар Натадзе, Джаба Иоселиани, Зураб Жвания, Акакий Асатиани и почти все ведущие политики того периода (см. список в «Ахалгазрда комунисти» от 17.03.1990). Она постановила, что лишь демократически избранное всем народом коалиционное оппозиционное правительство «может быть прямым выразителем воли грузинской нации и законного населения Грузии». Столкнувшись с этой формулировкой, современный студент, вероятно, начнет выяснять, существовало ли какое-то другое, незаконное население и что вообще означает странное словосочетание «нации и законного населения». Второй термин присутствовал и в официальных документах тех месяцев, например, в принятом чуть позже постановлении (еще коммунистического) Верховного совета и интерпретировался как «проживающее в Грузии на законных основаниях». Однако новые лидеры наполнили взрывоопасный термин дополнительным смыслом. В V резолюции той же конференции (над сценой висел флаг Первой республики, изображение святого Георгия, поражающего дракона, и лозунг «Да здравствует независимая христианская Грузия!») говорилось: «Часть негрузинского населения Грузии, чьи предки не жили в Грузии, обосновавшаяся на нашей территории посредством насилия, незаконного присвоения земель, незаконного строительства домов, незаконной прописки или фиктивных браков, которая занимается преступной, антигрузинской деятельностью, должна быть объявлена незаконным населением и против нее должны быть приняты соответствующие меры». Очевидно, что подобные идеи в своем развитии переводили примерно 30% жителей страны в статус подозреваемых, предлагая им подтвердить свою лояльность, доказать, что предки жили в Грузии с давних пор и т. д. (на митингах называли разные сроки – до 1921 года… до 1801-го… и трудно вообразить, какие справки понадобились бы во втором случае). Сегодня, столько лет спустя, можно попробовать прочесть этот текст их глазами и представить, как они восприняли упоминание «соответствующих мер». Впрочем, многие накладывают табу и на такие мысленные эксперименты.
15 мая 1990-го та же газета, уже переименованная в «Ахалгазрда ивериели», вместе с уставом Круглого стола политических партий и организаций (на его основе сформируется блок, который осенью того же года победит на парламентских выборах), опубликовала его концепцию. Она начиналась со слов «единственным законным наследником независимой демократической Грузинской республики является грузинская нация, законное население Грузии». Можно заметить, что из предыдущей формулировки исчез союз «и», поэтому стало непонятно, рассматривается ли феномен нации сквозь этническую или гражданскую призму. Следующий абзац усложнял понимание – в нем перечислялись «реалии», которые препятствуют использованию тактики всеобщего неповиновения: «этнические (не желающее независимости негрузинское население), моральные (коррупция, стяжательство, конформизм) и политические (имперское правление, оккупационная армия)». Возможность интерпретации присутствовала и в этом случае: а) независимости не хочет часть негрузинского населения; б) все негрузинское население. Общественное мнение лучше всего формируют именно такие двусмысленные нюансы, позволяющие реципиенту (как бы) самостоятельно сделать финальный вывод.
Ближе к выборам риторика смягчилась – новые лидеры не хотели дарить коммунистам дополнительные голоса. Гамсахурдия говорил в октябре 1990-го: «Мы не хотим выселения из Грузии негрузин, как нам приписывают некоторые... Мы требуем равноправия; в наши дни ни для кого не секрет, что грузинское население в ряде районов дискриминировано, угнетено. Мы требуем лишь уравнивания прав, прекращения дискриминации грузин. В то же время, конечно, узаконивания прав негрузинских национальных меньшинств». А в его программе, опубликованной весной 1991-го, перед президентскими выборами, в связи с законом о гражданстве, вопреки предыдущим импровизациям, говорилось: «Считаем, что гражданином республики Грузия может стать любое лицо, прописанное в Грузии на постоянной основе, которое имеет постоянное место работы или легальный источник дохода и подписью под декларацией-клятвой подтвердит свою верность государственному суверенитету Грузинской республики, ее территориальной целостности». Ввиду того, что предвзятое отношение к представителям меньшинств и подозрения по поводу их сотрудничества с враждебными зарубежными центрами становятся неотъемлемой частью истории любого национализма в стадии освободительной борьбы и обычно преодолеваются лишь со временем после множества рецидивов, можно было бы заключить, что и в Грузии горячка первых лет уступила место взвешенным подходам, и прекратить искать зловещие маркеры. Но проблема требует более пристального внимания.
Пресса 1990 года была нашпигована статьями о том, что негрузинское население является пришлым; часть авторов иносказательно, а иногда и прямо поддерживала идеи переселения. Присмотревшись к подписям историков и писателей, можно обнаружить, что многие из них раньше обслуживали интересы старой советской элиты, которая, несомненно, использовала предвзятое отношение к «незаконному населению» как громоотвод, чтобы пробудившиеся массы не обратились против них в решающий момент захвата бывших социалистических активов. Дело не ограничивалось свирепой риторикой, психологическим или относительно мягким институциональным давлением – нередко осетин заставляли увольняться или попросту вышвыривали с работы, а, например, из Боржомского района, где, в отличие от окрестностей Цхинвали, боевые действия не велись, их вынуждали уехать, используя очень жесткие методы – угрозы, избиения, грабежи. Что-то похожее в зарубежных странах делали не только фашистские, но и другие недемократические режимы, но «онкоген фашизма» здесь, несомненно, присутствует.
В современном грузинском обществе упоминание этих преступлений не приветствуется и зачастую карается травлей на основе единственного контраргумента «Вспомни, что творили они!» – отношение к поддержанным Москвой сепаратистам в характерной этнонационалистической манере автоматически переносится и на мирных жителей (в том числе и проживавших в других районах). И это еще щадящий вариант, поскольку их порой описывают как природных предателей или недочеловеков. Следовательно, как говорил Бертольд Брехт, «Еще плодоносить способно чрево, которое вынашивало гада». Можно также вспомнить реплику Умберто Эко: «Фашизм растет и ищет консенсусов, эксплуатируя прирожденную боязнь инородного. Первейшие лозунги фашистоидного или префашистоидного движения направлены против инородцев». И поскольку, по его же определению, для фашистов «несогласие есть предательство», можно перейти к теме политических чисток, которые были актуальны не только (и не столько) в 90-х, но и в новом столетии.
Увольнение граждан с государственной службы, а иногда и из частных компаний из-за их политической нелояльности в последние десятилетия стало не то чтобы нормой, но частью повседневности. Пик пришелся на период, когда радикальный этнонационализм был вытеснен столь же радикальным этатизмом, который также является родовым признаком фашизма, прежде всего в итальянской разновидности. Постоянный поиск изменников, одобрение их увольнения и шельмования превратился в форму социального самовыражения и самоутверждения для многих представителей низших, пострадавших в эпоху перемен, слоев фрустрированного среднего класса. Тех, кто, насаждая единомыслие, носится по соцсетям с воплями «Предатели! Предатели!», приличные люди обычно высмеивают, а чаще – игнорируют, но есть и подводная часть проблемы – доносы, наушничество масштаба если не 30-х, то 70-х годов прошлого века. И это также не сугубо фашистский феномен, но и его необходимо отметить в списке «политических онкогенов», распространившихся в обществе.
Вождизм? Да, безусловно, причем в самых отвратительных формах. Антидемократизм? Разумеется, если не с прямым отрицанием, то с плохо скрываемым презрением. Элитаризм, замаскированный под эгалитаризм? Да! Его гримируют весьма умело, благодаря выработанным в советскую или даже в феодальную эпоху навыкам. Фашистский корпоративизм? Нет, не слышали, поскольку не углублялись в теорию, но соответствующие идеи все же можно обнаружить, вчитавшись в горячечные, косноязычные статьи, опубликованные на ужасной бумаге где-то между рассуждениями о масонском заговоре и выписками из Эволы (в лучшем случае). Узнаваемый темный идеализм, накачанный мистицизмом? Сколько угодно. Ксенофобия? Да, конечно. Милитаризм? Да.
Здесь потребуется уточнение. Изучая эпоху Интербеллума, Майкл Манн уделил много внимания сравнению фашистских парамилитарных отрядов и «старой армии», их взаимоотношениям и «перекрестному опылению». Последней в Грузии конца XX века не существовало – вооруженные силы создавались на базе разнообразных, стихийно (на самом деле – не только стихийно) возникших формирований, а не бывших советских частей, как в некоторых других республиках. Процесс их «армеизации» – условно назовем его так – способствовал вытеснению радикальных идей из военной среды, тем более что как минимум с 1992 года власти старались не описывать вооруженные конфликты как этнополитические. Исключение в ранних 90-х составляли лишь отдельные партийные, а также местные отряды, сформированные в зонах боевых действий. Возможно, тут следует вспомнить определение Роджерса Брубейкера: «Конфликт и насилие становятся этническими (расовыми, националистическими) благодаря значениям, которые придают ему преступники, жертвы, политики, чиновники, журналисты, исследователи, работники служб помощи и др. Такие акты фреймирования и нарративного кодирования не просто интерпретируют насилие – они конституируют его в качестве этнического». Как бы то ни было, тех вооруженных людей, которые не вписались в тренд «армеизации», Шеварднадзе и его министры постепенно изолировали и нейтрализовали. Позже страх политической элиты перед заговором, благотворное содействие стран-партнеров и ряд других факторов способствовали очищению офицерского корпуса от деструктивного идеологического влияния. Его представители обычно очень сдержаны и корректны в оценках, и даже если в умах отдельных командиров и угнездились какие-то демоны, им по большому счету негде развернуться. Но огнеопасный сегмент тем не менее существует в лице обширного милитаристского сообщества с вкрапленными в него зародышами парамилитарных групп, значительная часть которого идеологически всеядна, поклоняется силе, хотя иногда и скрывает это, как постыдную девиацию, и нередко с восторгом обсуждает неконвенциональные тактики и бесчеловечные планы.
В июле 2008-го в эфир связанной с Министерством обороны телекомпании «Сакартвело» вышла передача, в которой были процитированы слова Адольфа Гитлера: «Мы раз и навсегда должны понять, что никогда не вернем потерянные территории – ни молитвами, которые превратились в формальность, ни надеждами на Лигу наций. Только силой оружия». Полтора года спустя правозащитник (в 2012-17 гг. – омбудсмен) Уча Нануашвили отыскал эту запись. Автор передачи выразил сожаление в связи со случившимся, отмежевался от гитлеризма, однако отметил в беседе с журналистом Радио Свобода, что искал цитаты, содержащие желательный боевой дух: «Не имеет никакого значения был бы это Сталин или Гитлер. Таким же кровопийцей является, например, Наполеон, я привел и его фразу в этом фильме».
Минобороны в специальном заявлении категорически отмежевалось от озвученной идеи; многие граждане осудили произошедшее. Впрочем, в материале, который посвятило этому эпизоду «Эхо Кавказа», упоминалась реплика одного из интернет-комментаторов (его поддержали и другие, к счастью, не все): «То, что Гитлер был фашистом, не означает, что он никогда не говорил умные вещи. И необязательно быть фашистом, чтобы увидеть полезное даже в поступках Гитлера». Такую реакцию можно связать с системными сбоями в отдельных умах, а не с тревожными тенденциями в обществе, как и рецепты решения политических проблем в духе Гиммлера, – они ежедневно публикуются в соцсетях наряду с оправданием пыток и бессудных убийств, а также, как говорится в ст. 1421 УК Грузии, разжиганием национальной или расовой вражды или розни. Но все это не смертельно лишь до тех пор, пока слабое и в общем-то глубоко больное государство сохраняет равновесие.
Можно долго перечислять «фашистские онкомаркеры», но в конце придется ответить на ключевой вопрос: «Почему из десятков коричневых кубиков, рассыпанных по коллективному сознанию и управленческой практике, не складывается “полноценный” фашистский режим?» (эксперты назовут его иначе, поскольку старое имя бесповоротно дискредитировано в 40-х, но речь о сущности, а не о имени). Вместо него мы обычно имеем дело с относительно умеренным авторитарным, если угодно – гибридным режимом, который иногда сдерживает себя и даже, как выразился один коллега, «демократствует», дабы показать зарубежным партнерам, что он не безнадежен. К сожалению, намордником для фашизма в Грузии является не демократия и не разлитое в воздухе природное свободолюбие, а «старый авторитаризм», как и в описанных Манном восточноевропейских странах межвоенного периода. В Венгрии Миклош Хорти как-то сдерживал Ференца Салаши, пока это было возможно, в Румынии Кароль II и Антонеску не давали Кодряну и его последователям выйти за определенные рамки. Порой различия едва уловимы (тут – тюремная камера, там – карцер), но они все же существуют. Господствующие группы, прилагая значительные усилия, удерживали в узде как красных, так и коричневых тоталитаристов, использовали их в своих интересах и никогда не забывали, что выглядит на их фоне предпочтительнее. Нечто похожее происходит и в Грузии – измученному и возмущенному «законному населению» время от времени демонстрируют вождя-популиста с пеной у рта, дают почувствовать, на что способны дорвавшиеся до власти закомплексованные маргиналы, а потом будто бы говорят: «Это – провинциальный фашизм. Это не наш выбор» (к слову, знаменитый ярлык придумал не лично Шеварднадзе; в целенаправленном мозговом штурме участвовали ведущие специалисты того периода).
«Это была большая ошибка – уничтожать старые кадры: они бы научили вас относиться к своим обязанностям спокойно. Вы слишком эмоциональны. Вы слишком ненавидите. А вашу работу нужно делать по возможности сухо, казенно – за деньги. Это производит на подследственного огромное впечатление. Ужасно, когда тебя пытает не враг, а чиновник. Вот посмотрите на мою левую руку. Мне ее отпилили в доброй довоенной охранке, в три приема, и каждый акт сопровождался обширной перепиской… Палачи выполняли тяжелую, неблагодарную работу, им было скучно, они пилили мою руку и ругали нищенские оклады. И мне было страшно. Только очень большим усилием воли я удержался тогда от болтовни. А сейчас… Я же вижу, как вы меня ненавидите. Вы – меня, я – вас. Прекрасно!.. Но вы меня ненавидите меньше двадцати лет, а я вас – больше тридцати». Этот монолог из «Обитаемого острова» Стругацких можно рассмотреть и в контексте восприятия «старого авторитаризма» и «нового тоталитаризма». Многим из нас приходилось слышать нечто подобное в связи с событиями новейшей истории, просто собеседники излагали аналогичные мысли и рассказывали о своих злоключениях более сбивчиво. Отпиливали руки? Нет. Приковывали к трупам? Да. Пытали? Да. Насиловали? Да. Убивали? И будут убивать.
Тошнотворная олигархия с проституированными чиновниками, судьями, силовиками, деятелями культуры позиционирует себя как меньшее зло и даже ощущает себя им, вглядываясь, словно в зеркало, в последний аргумент: «Мы все же не эсэсовцы». Все та же полуулыбка, узнаваемый вальяжный стиль, альянс крупного бизнеса, высшего духовенства и бюрократии. Верхушка общества редко задумывается о том, что «онкогены фашизма» становятся все более агрессивными из-за ее политики и самого образа жизни, который заставляет представителей низших и средних слоев тосковать о справедливости. Но история показывает, что в периоды нестабильности тяга к созданию жест(о)кого, но эффективного режима резко усиливается и старые элиты зачастую упускают из виду роковые перемены, полагая, что по-прежнему контролируют любимое пугало. Оно не кажется жизнеспособным в отсутствие сопоставимой угрозы слева, однако почему-то растет и крепнет.
В грузинской политике нет большего зла, чем «концепция меньшего зла». Спроецировав ее на первую половину ХХ века, можно почувствовать всю абсурдность подхода. Если бы Гитлер напал на Муссолини (в какой-то момент яблоком раздора для них стала Австрия), это не сделало бы последнего хорошим парнем и не аннулировало бы убийства Маттеотти или системного нарушения прав сограждан. И если б Муссолини начал войну с Франко (повод нашелся бы где-нибудь на Балеарах или в Африке), мы вряд ли назвали бы одного из них нашим героем. Многие считают меньшим злом Сталина и советский строй в целом, полагая, что он был лучшим вариантом из возможных. Как он выглядел вблизи, наглядно демонстрируют воспоминания советского чекиста Евгения Думбадзе (в 1928-м он бежал во Францию, в марте 1941-го вернулся в СССР и вскоре его казнили): «Однажды в пять часов утра я проходил по Ольгинской улице, где обычно провозили приговоренных на расстрел… Их вывозили в место Ваке за Грузинским университетом, где находилось специальное огороженное так называемое лобное место. Навстречу мне шли знакомые по ЧК пять грузовиков. Впереди на маленьком «форде» ехал помощник коменданта ЧК Грузии товарищ Анцышкин, за ним двигались грузовики, наполненные до самых краев полуголыми, в одном белье, связанными между собой людьми… На бортах автомобиля, придавливая спины живых людей, сидели, свесив ноги, красноармейцы с винтовками в руках… Везли на убой лучших представителей грузинского народа. Картина была потрясающая… Гул моторов, гробовое молчание приговоренных, на улице могильная тишина… Но что всего больше потрясло меня и нанесло самый сокрушительный удар моей вере в большевиков – это было то, что позади этой мрачной процессии, как бы торжествуя победу и санкционируя убийство этих патриотов, в большинстве случаев социалистов-демократов, – ехал маленький шикарный автомобиль, в котором сидели не судьи, приговорившие людей к казни, не представители власти, прокуратуры… Нет! Это были члены Центрального комитета коммунистической партии Михаил Кахиани, Иван Масхулия вместе с председателем ГПУ Лаврентием Берия».
Необходимо менять реальность, которая постоянно предлагает выбор между двумя разновидностями зла, и важно понять, как именно происходит очищение. Коллега, разъярившийся из-за фразы «Какими же фашистами мы были!», выкладывал на стол крапленые карты уязвленной гордыни: ничего такого не было и не могло быть никогда… об этом не надо говорить и даже думать нельзя… интересы нации… на мельницу врага. Предсказуемые аргументы из арсенала «этноистерики» позволяли сразу же отдать предпочтение его оппоненту и забыть о шумном эпизоде. Однако нужно пристально рассмотреть и вторую позицию, поскольку она может быть пропитана подслащенной отравой. «Мы» – излюбленное местоимение фашистов; растворяя личность в гомогенизированной массе, оно на первый взгляд обязывает взять на себя ответственность, но на самом деле отстраняется от нее и скрывает бóльшую ложь: были, потом перестали, больше не будем, все плохое уже позади. «Старый авторитаризм» часто использует подобные усыпляющие заклинания. Освобождение начинается с личной ответственности, местоимения «я» и страдания, которое оно причиняет. Но еще никто не смог, не посмел сказать: «Да, я призывал к выселению “инородцев”. Да, я ратовал за силовое решение любых конфликтов. Да, я называл инакомыслящих предателями. Да, я оправдывал пытки. Да, я смеялся над чужой болью. Да, я считал себя сверхчеловеком. Когда я был фашистом... Или не был... Или, наверное, все же был».
Мнения, высказанные в рубриках «Позиция» и «Блоги», передают взгляды авторов и не обязательно отражают позицию редакции
Форум