Отношения между властями Грузии и Украины вновь осложнились. Проблемы, которые раз за разом приводят к этому результату, обычно рассматривают в контексте внешней политики, но, возможно, на сей раз стоит обратиться к внутренней, чтобы установить, какое влияние оказывает украинский фактор на политическую жизнь Грузии и как его используют для управления общественным мнением.
Летопись любой постсоветской республики содержит в себе историю борьбы с дефицитом легитимности, вызванным в первую очередь отсутствием демократических традиций. Сменявшим друг друга у кормила группировкам постоянно требовались дополнительные аргументы, чтобы обосновать свое право на власть. Одним из них стала активная эксплуатация ряда ключевых идей – их можно условно назвать сверхидеями, – действия властей в соответствии с ними описывались как выполнение высшей миссии, куда более важной, чем социально-экономические обещания, которые в сравнении казались второстепенными, чуть ли не низменными.
В период правления Звиада Гамсахурдия такой идеей являлось восстановление государственной независимости. Его сторонники по сей день видят в каждом его решении шаг на пути к ней. А его противники в начале 90-х сразу же нащупали уязвимость – несоответствие между образом бескомпромиссного борца (именно таким казался Гамсахурдия участникам первых митингов) и повседневной работой новоизбранного главы республики, вынужденного идти на компромиссы, но не смягчившего радикальную риторику. Многие искренние, но неискушенные избиратели ожидали некоего грандиозного, одномоментного акта освобождения, низвержения коммунистов в преисподнюю и пр., и им не нравилось, что советские законы продолжали действовать и менялись медленно, а с союзными властями приходилось вести (пусть на повышенных тонах) постоянный диалог по текущим вопросам. Когда в августе 1991-го Гамсахурдия, перестраховавшись, занял осторожную позицию в связи с путчем в Москве, его окрепшие противники, по сути, вынесли на всеобщее обсуждение вопрос о его несоответствии провиденциальной миссии освобождения страны.
Их ключевой идеей стало установление демократии после избавления от диктатора-самодура, каким они изображали Гамсахурдия. Кульминация противостояния совпала с оживленной дискуссией вокруг тезиса «Сначала независимость, потом демократия» (и наоборот). Наиболее принципиальным в тот период был конфликт вокруг грядущей приватизации бывшей советской собственности – президент медлил и вместе с тем порывисто, но бессистемно пытался подорвать позиции старой элиты, чем приводил ее в ярость. Но об этом говорили куда реже, чем о продвижении к свободе и демократии под руководством того или иного вождя (тогда в последней фразе не заметили бы противоречия).
Вернувшийся в Тбилиси после свержения Гамсахурдия Эдуард Шеварднадзе, разумеется, не отбросил демократические лозунги. Но бывший министр иностранных дел СССР начал выдвигать на первый план цель, в связи с которой он казался многим незаменимым, – международное признание независимости Грузии (из-за вооруженного противостояния оно затягивалось). Сегодня проблема выглядит как незначительная, тактическая, но ее постепенное решение с очевидным, осязаемым прогрессом помогло Шеварднадзе преодолеть первые, наиболее трудные месяцы после переворота. Кто-то скажет, что Грузия – с Шеварднадзе или без него – все равно была бы признана и принята в ООН, но в 1992-м мало что знавшие о политике и международных отношениях жители новорожденного государства смотрели на проблему иначе. Позже, когда начались переговоры о транзите энергоносителей через южнокавказский коридор, Шеварднадзе принялся эксплуатировать еще одну, родственную предыдущей, сверхидею – обретение Грузией геополитической функции, которая сделает ее привлекательной для Запада. В первые годы она не привлекала внимания широких масс, но подчинила себе умы политической элиты, создавая фундамент ее миропонимания.
Когда в 1972-м Шеварднадзе стал Первым секретарем ЦК Компартии ГССР, он принял ряд мер против коррупции и теневой экономики, и они понравились многим жителям Грузии, но вскоре все вернулось на круги своя, а в некоторых сферах положение ухудшилось – иной финал в условиях загнивавшей советской системы был невозможен, что подтверждала ситуация в других республиках. А в первой половине 90-х измученные кровопролитием и лишениями люди просили Шеварднадзе навести порядок; они приветствовали нейтрализацию наиболее жутких вооруженных группировок, частичное обуздание хаоса и стабилизацию государства, принявшего в 1995 году новую Конституцию. Но достичь большего, чем позволяли его ресурсы, было нельзя, а избавившиеся от одних проблем люди переносили внимание на другие – коррупцию, криминал, бедность, энергоснабжение. Это создавало питательную среду для рождения новой сверхидеи - реформирования государственных институтов в соответствии с западными образцами, которую приняли на вооружение после «Революции роз».
Какими бы (не)популярными не были реформы или кампании на первом этапе, общая ситуация в стране в конце концов неизменно приходит в соответствие с уровнем ее политического, экономического и интеллектуального развития, если только они не повышают его, и действия Шеварднадзе – не единственная иллюстрация. В середине «нулевых» большинство избирателей приветствовало борьбу с коррупцией, обновление МВД и т. д. Но вскоре они столкнулись с систематическим нарушением прав и свобод и изъятием собственности в пользу новых «хозяев жизни». Ситуация парадоксальным образом начала совпадать с описанным Милованом Джиласом превращением аппарата победившей в ходе революции партии в ядро нового правящего класса, который овладевает активами (вся новейшая история современной Грузии вокруг них и крутится, но об этом не принято говорить), подавляя сопротивление жесткими методами и идеологическим контролем. Но если в рассмотренном им случае социалистических стран процесс можно было оправдать с помощью марксистских формул и относительно легко закрепить юридически, то в стране с формально свободной экономикой и демократической (в принципе) конституцией требовались иные, экстраординарные средства для преодоления сопротивления старой элиты. Восстановление целостности страны легитимизировало бы любые притязания, и, возможно, именно поэтому новые власти выдвинули актуальную с 1993 года сверхидею на передний план. Сегодня поклонники Михаила Саакашвили в Грузии и за рубежом называют его реформатором, но в те годы он, скорее всего, хотел, чтобы в нем видели, прежде всего, объединителя. Даже бегло просмотрев его выступления 2004-2007 годов (и обратив особое внимание на кампанию перед президентским выборами 2008-го), мы заметим, как «реформаторская» (антикоррупционная и т. д.) риторика уступает место «объединяющей».
Когда война 2008 года закончилась катастрофой, вопрос о несоответствии лидера миссии встал куда острее, чем в 1991-м («не смог объединить, усугубил ситуацию, опозорился…»). Попытки возвращения к «реформаторской риторике» были дискредитированы с одной стороны беспределом силовиков, и с другой – экзистенциальной угрозой, опиравшейся на общенациональное, в чем-то архетипическое ощущение бессилия перед лицом превосходящих сил агрессора. Саакашвили искал новые основополагающие идеи и говорил о грядущем освобождении Кавказа с трибуны ООН. Примечательно, что Звиад Гамсахурдия тоже уделял большое внимание этой теме на финальном этапе карьеры, рассуждал о кавказском доме, иберо-кавказском единстве и т. п. Однако в обоих случаях идеи, в которых присутствовали рациональные зерна, были вброшены в информационное пространство Грузии второпях, без подготовки. Для начала требовалось нейтрализовать негативные воспоминания, связанные, например, с участием жителей Северного Кавказа в войне в Абхазии и страхи перед жесткой реакцией Москвы на «новую кавказскую политику» Тбилиси. То же самое можно сказать и об озвученной Саакашвили и также принятой большинством в штыки идее конфедерации с Азербайджаном и форсированном сближения с Турцией. Сегодня страны-соседи близки как никогда, однако перед тем, как говорить такое, необходимо подготовить общественное мнение, чтобы оно сумело обогнуть стереотипы, сформировавшиеся еще в феодальную эпоху, усиленные имперскими властями в XIX веке и закрепленные националистической пропагандой 80-х. Но у Саакашвили не было времени и, вероятно, желания возиться с планированием.
Угроза нового вторжения придала особое значение доминирующей идее «Стране необходим мир», которую оппозиционная «Грузинская мечта» использовала в полной мере вместе с лозунгами возвращения к демократии, прекращения пыток и т. д. История повторилась в очередной раз. После смены власти положение заключенных улучшилось, а угроза начала новой войны если не снизилась, то отодвинулась на второй план. Но со временем, точно так же, как в предыдущих случаях, сверхидеи, востребованные в 2012-м, перестали приносить бонусы «Грузинской мечте». Права граждан по-прежнему нарушались, хоть и не так цинично и часто, как при Саакашвили, однако восприятие многих избирателей с тех пор изменилось, и они стали использовать более строгие критерии оценки; прежние заслуги отошли на задний план (как после ликвидации бандформирований при Шеварднадзе). А политика «нормализации» была торпедирована Москвой после того, как там удостоверились, что Грузия продолжает сближаться с НАТО и Евросоюзом. Дефицит легитимности, который начинается с банального вопроса «С какой стати эти люди правят нами?», стал ощущаться острее после того, как справедливое проведение выборов поставили под сомнение. Положение правящей партии ухудшалось, но вспыхнула война в Украине, и «Грузинская мечта» увидела свой шанс.
К воспоминаниям об августе 2008-го добавились страшные кадры из украинских городов. В такой ситуации люди всегда хотят удостовериться, что непосредственной угрозы их семьям нет, и это естественная реакция. «Грузинская мечта» сделала хитроумный ход – она не просто вытащила из чулана выцветшие за годы «нормализации» лозунги вроде «Наша партия обеспечивает мир», но представила дело так, будто она ведет активную, неравную борьбу с поджигателями войны, которые давят на грузинские власти и шантажируют неформального правителя страны Бидзину Иванишвили, чтобы тот открыл второй фронт. Здесь интересны не драматургические приемы (они стандартны и в целом просты), а отлаженная система интерпретации. В ее рамках практически любое касающееся Грузии событие рассматривается как дополнительный аргумент в пользу того, что ее хотят бросить под гусеницы российских танков. Комментаторы часто пишут о том, что лидеры стремятся убедить избирателей в правдивости своих утверждений, но не менее и, вероятно, более важной целью кампании является распространение сомнений. Трезвомыслящий человек может отвергнуть все аргументы и потребовать предоставить весомые факты, которые подтверждают ключевой тезис кампании. Но если в глубине его сознания хотя бы раз шевельнется подозрение «А что если это правда?», то он как минимум до конца войны, исходя из базовых ценностей и необходимости обеспечить безопасность семьи, почти наверняка не поддержит активные выступления против власти и другие попытки «раскачать лодку». Он, скорее всего, продолжит ругать правящую партию в соцсетях по десяткам поводов и даже без них, но его позиция станет более взвешенной, осторожной. Лоялизм нередко начинается со страха за себя и близких в условиях военной угрозы.
Информационное противоборство отличается от военного и экономического, но тоже требует особого внимания к проблеме организационных структур. Любая персона может привлечь к себе внимание и вызвать эмоциональную реакцию общества, но для серьезного, долгосрочного изменения его мнения нужны ресурсы и системная работа. Продуманные кампании, какими бы глупыми не казались их основные идеи, нельзя опрокинуть возгласом «Какая чушь!» или коротким эмоциональным комментарием. Это напомнит разве что о столкновении мотылька с танком из бессмертного рассказа Эрнеста Хемингуэя. Вот характерный пример: любой желающий может просмотреть новости о войне в Украине (допустим, за последние два месяца) в проправительственных, оппозиционных и нейтральных СМИ и подсчитать, насколько велика доля сообщений о гибели и страданиях мирных жителей, их повседневных проблемах (перебоях с электричеством и пр.) по сравнению с освещением военных операций, дипломатии и т. д. В проправительственных СМИ таких новостей больше, чем в остальных (навскидку – процентов на 20), и объяснить это статистической погрешностью нельзя. Они подпитывают страх перед войной в большей степени, чем реляции с фронта или сообщения с международных саммитов, а значит, в конечном счете, работают на кампанию «Мечта о мире» (условно назовем ее так). И это лишь одна, не самая важная ее шестеренка.
Оппозиция в целом понимает, что делает «Грузинская мечта», но ей трудно вести контригру. В «Нацдвижении» продолжаются внутренние раздоры, у других партий нет сопоставимых ресурсов и структур (потенциал, в принципе, есть у «Лело», но в данный момент он не реализован). Все, что не убивает кампанию правящей партии, делает ее сильнее – это относится и к действиям зарубежных партнеров грузинской оппозиции или независимых игроков.
Национализм в Грузии – одна из основ мировосприятия: любой человек или факт будто бы рассматривается в рамках системы опознавания «свой-чужой», и преодолеть недоверие общества во втором случае бывает очень непросто. «Грузинская мечта» вовсю эксплуатирует глубинное, чуть ли не хтоническое убеждение «Чужаки хотят нам зла» и при этом неизбежно крошит тезис «Запад хочет нам добра», который забетонировал в центре политического пространства Грузии еще Шеварднадзе. К западу от Грузии есть два важных исключения, «особых случая» – Турция и Украина не идентифицируются общественным сознанием как часть условного «Запада». Против первой работают старые стереотипы, тогда как добрые отношения последних десятилетий (не без шероховатостей, но тем не менее) улучшают имидж соседней страны. Во втором случае многочисленные (деловые, культурные, родственные, дружеские) связи советского периода и тесное партнерство после распада СССР создают позитивный образ Украины, но в то же время жителям Грузии, которые плохо относятся к Михаилу Саакашвили (в ходе мартовского опроса IRI негативное отношение к нему выразили 60% респондентов), не нравится сотрудничество украинских властей с ним и людьми из его обоймы. В рамках кампании «Мечта о мире» угроза возвращения Саакашвили к власти, которой правящая партия 10 лет успешно запугивала своих избирателей, была подчинена идее втягивания Грузии в войну («Он нужен им, чтобы втянуть нас в войну»). Вместе с тем проправительственные пропагандисты ведут постоянную игру с субъектностью украинских руководителей – то отказывают им в ней, изображая их марионетками «определенных сил на Западе», то наоборот – выставляют действия против «Грузинской мечты» сугубо киевской (с подачи «Нацдвижения») инициативой. Затуманивая образ оппонента, они косвенно способствуют нагнетанию атмосферы заговора, необходимой для возникновения упомянутых выше сомнений.
Есть еще одно правило, которого придерживается «Грузинская мечта»: с недавних пор лидеры ГМ называют его «односторонней дружбой». Его главный принцип прост: какими бы враждебными не казались руководителям Грузии действия украинских коллег (например, введение санкций против родственников Иванишвили), ответная реакция будет сдержанной («Украина – жертва агрессии, мы солидарны с ее народом, продолжим поддерживать его на международной арене, в рамках гуманитарных акций» и пр.). В таком поведении есть рациональное зерно, поскольку в имиджевом плане лобовое столкновение с людьми, которые руководят отражением агрессии при поддержке всего свободного мира, стало бы очень недальновидным шагом. Другое дело, что часть проправительственных пропагандистов поливает их грязью в соцсетях (практически всех, кроме генерала Залужного, и это симптоматичный нюанс), называет «клоунами» и пр. и целенаправленно, систематически пытается возложить на них по крайней мере часть ответственности за страдания украинцев. А самым парадоксальным в данной ситуации, вероятно, является то, что комментарии и действия киевских лидеров, которые на первый взгляд должны ослаблять «Грузинскую мечту», нередко подпитывают самую важную для нее кампанию.
Украина ввела санкции против брата Иванишвили и других его родственников. Никто не удосужился доходчиво объяснить местной аудитории, в чем провинились именно эти люди, что позволило «Грузинской мечте» еще раз сказать, что на Бидзину Иванишвили давят и мстят ему за то, что он бережет Грузию от войны. Широкие массы относятся к брату Иванишвили, как и к брату Саакашвили, спокойно – об обоих иногда писали что-то плохое, но оба оставались в тени и, в отличие от правивших Грузией братьев, ненависти не вызывали. Таким образом, в системе «свой-чужой» оба имеют куда больше шансов быть опознаны как «свои», чем, к примеру, руководитель украинского Совбеза Данилов, который внес брата Иванишвили в санкционный список. Вместе с тем в рамках грузинских традиций удар по членам семьи противника (а не по нему самому) считается недостойным актом, как сказали бы американцы, – «sucker punch». Исходя из этих предпосылок «Грузинская мечта», отталкиваясь от тезиса «Опять толкают к войне», может «выжать» из данного эпизода бóльшую политическую выгоду, чем ее оппоненты, к чему вряд ли стремились «Нацдвижение» и его партнеры в Киеве.
На следующий день после введения санкций на авансцену вышел советник офиса президента Украины Алексей Арестович и, по сути, отдал «Грузинской мечте» голевой пас. Похвалив Саакашвили, он сказал: «Мы будем проецировать туда силу, мы должны будем спасать грузин. Спасать Молдову, Армению. Всех спасать. Это хорошая история, потому что для миллиона наших пацанов и девчат, которые отвоевали, всегда найдется работа в ближайшее время на постсоветском пространстве». Это заявление восприняли в Тбилиси очень плохо: его осудили не только власти, но и оппозиция. Угроза применения силы в Грузии, вне зависимости от того, что конкретно подразумевал Арестович, не только уязвила самолюбие ее жителей, но и активировала именно те страхи, которые эксплуатирует правящая партия в рамках кампании «Мечта о мире», и «националы», в принципе, могли бы напомнить ему грузинскую поговорку «Чей ты родственник – мой или медведя?» (т. е. «На чьей ты, собственно, стороне?»).
Недели три назад один из влиятельных представителей политической элиты говорил в частной беседе о проблеме правильного выбора противников. О том, что «Нацдвижение» во главе с Саакашвили является наиболее комфортным врагом для «Грузинской мечты», он сказал прямо – этот известный тезис используется, в том числе, и для того, чтобы оправдать отказ от идеи уничтожения бывшей «партии власти», которого настойчиво требовали многие ее противники после выборов 2012 года. Разумеется, лидеры ГМ не рассуждают об этом в эфире, но в кулуарах подчас бравируют тем, что манипулируют жаждой реванша Саакашвили и его людей в своих целях. Кому-то, вероятно, покажется, что, «не достигнув желаемого, они делают вид, что желали достигнутого», но интереснее другое – то, что фигурант сказал обиняками. Если вкратце, его мысли (далее и до конца абзаца следует их изложение) сводились к следующему: с одной стороны, есть обезумевший Путин со своими ордами и ОМП. Войти с ним в жесткую конфронтацию в данный момент, без зонтика НАТО над головой, конечно можно, но очень опасно. С другой стороны, есть украинские власти – с ними «Мечта» вяло переругивается, а западные партнеры призывают стороны успокоиться; они к тому же продолжают сотрудничать на международной арене и вынуждены держаться в определенных этических рамках. По большому счету, украинским лидерам сейчас не до Грузии, они занимаются грузинской проблематикой по остаточному принципу, полагаясь на своих единомышленников в Тбилиси, а те находятся не в лучшей форме. Грузинским властям приходится терпеть булавочные уколы, иногда болезненные удары, вести острую полемику с некоторыми европарламентариями, дипломатами и т. д., но в конечном счете это куда менее опасно и для страны, и для правящей партии, чем возможные последствия эскалации на российском направлении. В конце он сказал, что никто не знает, как и когда именно завершится война в Украине, а «завтрашний день сам позаботится о себе». Последняя цитата, вероятно, являлась косвенным ответом на критику оппонентов «Грузинской мечты», призывающих ее задуматься о месте страны в послевоенном мире, контуры которого они обычно описывают эмоционально, подчас путая желаемое с действительным и иллюзорное с реальным.
Политика – циничное ремесло, а политик обязан считать будущее многовариантным. Но в кампании «Мечта о мире», как бы мы не оценивали ее с технологической точки зрения, безусловно, есть что-то постыдное. Правящая партия использует страх как основной инструмент – страх перед разрушительной войной, гибелью близких точно так же, как использовала страх перед реваншем «Нацдвижения» и последующими репрессиями (в промежутке еще была специфическая кампания, которая вовсю эксплуатировала страх перед коронавирусом – она положительно отразилась на рейтинге «Мечты»). Общество, живущее под психологическим давлением в постоянном страхе, не развивается, не радуется жизни и низводит ее смысл до продолжения биологического существования. Все это можно объяснять, и люди будут соглашаться, но затем новый пропагандистский импульс вновь коснется их инстинктов и базовых ценностей, и они начнут вести себя в соответствии с желаниями правящей группировки. Переиграть ее на этом поле сумеет лишь тот, кто мыслит и работает системно и располагает сопоставимыми ресурсами. В данный момент такого противника в рядах грузинской оппозиции нет, и внешняя поддержка не может решить все ее проблемы. К тому же не существует никаких гарантий, что сменившие режим люди вскоре не обратятся к тем же методам. «Ни бог, ни царь и ни герой» не даст избавленья перепуганным жителям Грузии, абсолютное большинство которых горделиво отбросило бы утверждение Франца Кафки, если бы им предложили посмотреть на свои страхи сквозь его призму: «Кто познал всю полноту жизни, тот не знает страха смерти. Страх перед смертью – лишь результат неосуществившейся жизни. Это выражение измены ей».
Мнения, высказанные в рубриках «Позиция» и «Блоги», передают взгляды авторов и не обязательно отражают позицию редакции
