На Пасху Тбилиси как обычно опустел – часть жителей отправилась в села навестить могилы родных, и стало заметно, что в городе больше приезжих, чем в прежние годы. Есть и другие отличия, которые фиксирует не статистика, а внимательный взгляд. Визитеры из стран Западной Европы или Передней Азии умиротворены и расслаблены – они наслаждаются весенним солнцем, местной кухней и сопутствующей легкостью бытия. Славяне в большинстве своем напряжены даже когда выпивают и вроде бы отдыхают. Выходцев из бывших советских республик можно отличить друг от друга по говору и манерам, а иногда и по выражению глаз. Украинцы пересиливают боль и страх и будто идут крестным путем к Перемоге – это емкое украинское слово описывает и конечную цель, и преодоление, превозмогание на пути к победе. Россияне чаще выглядят растерянными и словно оглядываются по сторонам в поисках опоры – позади остались пограничный шлагбаум и путинская РФ, которая погружается в тоталитаризм быстрее, чем крейсер «Москва» в черноморские волны. А что дальше? Дальше-то что? У главного на сегодняшний день русского вопроса десятки похожих формулировок.
В 1918 году прибывший на Кавказ во главе германской миссии генерал Фридрих Кресс фон Крессенштейн обнаружил в Тбилиси множество российских офицеров и чиновников - развал фронта и имперской администрации застал их врасплох. Он не без симпатии и сочувствия описал в мемуарах генерала, который работал сапожником на Головинском проспекте (ныне – пр. Руставели), и упомянул о том, что «многие русские офицеры водили в Тбилиси такси и, как только зарабатывали несколько рублей, сразу же бежали в дворянский клуб, покупали бутылку шампанского и убивали время за азартными играми. И в ресторанах весьма значительную часть официантов составляли русские офицеры, в кафе и кондитерских их жены и дочери без устали обслуживали клиентов. Русские генералы с женами и дочерями собирались в местах развлечений…» Все это осталось бы лишь любопытной зарисовкой, если бы не парадоксальный вывод: «Все же они со своими политическими настроениями и из-за сильной склонности к политическим интригам представляли бóльшую угрозу для Грузии и для нас – немцев, чем возникла бы в том случае, если бы они подпали под влияние множества английских агентов, умело работавших в этом направлении».
Поразительно, но в дни решающих битв на Западном фронте Кресс фон Крессенштейн больше опасался растерянных, мало что понимающих в политике людей, чем хитроумных, безжалостных многоходовок Интеллидженс сервис. Британский противник был решителен и могуч, но за его действиями угадывалась некая логика, иерархия приоритетов, и с ним генерал собирался разыгрывать сложные партии на кавказской шахматной доске. В сбивчивых монологах русских военачальников, «бывших депутатов Государственной думы», даже в беспокойных взглядах спивающихся таксистов и официантов он мог обнаружить нечто иное – темную, буйную стихию ресентимента, способную сотворить нечто совершенно непредсказуемое, разрушительное и опасное не только для окружающих, но и для самих русских. Как и всякий образованный немец своего времени, Кресс фон Крессенштейн почти наверняка читал «К генеалогии морали» Ницше, но философствовать, даже на склоне лет, не пытался и в мемуарах был конкретен и немногословен, как в приказах по 8-й османской армии, которой командовал в 1917-м.
Эта губительная энергия чуть позже уничтожила Белое движение. В апреле 1920-го, когда оно уже утратило перспективы, но еще сохраняло надежды, Петр Врангель, возглавив Вооруженные силы Юга России, сказал журналистам: «Вместо того чтобы объединить все силы, поставившие себе целью борьбу с большевизмом и коммуной, и проводить одну политику, «русскую», вне всяких партий, проводилась политика «добровольческая», какая-то частная политика, руководители которой видели во всем том, что не носило на себе печать «добровольцев», – врагов России. Дрались и с большевиками, дрались и с украинцами, и с Грузией, и Азербайджаном, и лишь немногого не хватало, чтобы начать драться с казаками, которые составляли половину нашей армии». И в передовицах белогвардейской прессы, и в стенограммах переговоров деникинцев с потенциальными партнерами чувствовалась едва скрываемая, то и дело прорывающаяся ненависть не только к коммунистам, но и ко всему, что «не носило на себе печати» с двуглавым орлом и, следовательно, являлось частью многоликого образа врага, изваянного ресентиментом «белых» примерно так, как это произошло сто лет спустя в путинской России. Лишь позже, в эмиграции, некоторые из них робко, будто озираясь по сторонам, начнут писать, что причиной неудач было нечто внутреннее, а не внешнее, но их услышат не все. К движению примыкали не только клинические реакционеры, всевозможные протофашисты и не уступавшие в жестокости большевиками колчаковские каратели, но и образованнейшие, чуткие, совестливые люди, однако они не сумели разметить контуры России будущего – свободного и справедливого государства, которому они сказали бы «Да» после того, как десятилетиями говорили только «Нет» всему, что пугало их инаковостью и «отсутствием печати».
Оглянувшись назад, следует задать важный вопрос, хоть он и может показаться несвоевременным. Есть множество россиян, убежденных, что в Кремле угнездилось нечто совершенно инфернальное – одни из них выехали за рубеж, другие по-прежнему остаются в России. Но видят ли они что-либо еще, кроме образа врага, разрушившего их прежнюю жизнь? Стремятся ли они к подлинному освобождению России или русский ресентимент, подобно сну разума, в очередной раз родит чудовище? Когда спорщики забираются в эти дебри, то обычно возлагают ответственность на западных партнеров, которые (якобы) должны (были) обеспечить безопасный демонтаж имперских химер и переход к демократии. Но что еще они могли сделать в начале ХХ века или в его конце, не имея надежных точек опоры в коллективном сознании? Нужно признать, что в 90-х в авангарде оказались не демократические, а антисоветские силы – терминологический нюанс важен, как и разница между утверждением определенных ценностей и отрицанием противоположных. Первое не сумело, а может – не посмело отделиться от второго и стать чем-то значимым и самодостаточным.
Окрестности Сухого моста – одно из самых спокойных и жизнеутверждающих мест в центре Тбилиси: кругом туристы, торговцы сувенирами и книгами, дети на роликах, взрослые с собаками, влюбленные – куда ж без них. Можно отдыхать, размышлять или от нечего делать слушать, о чем беседуют на соседних скамейках, хоть это и бестактно. Одна из них будто бы излучала характерное напряжение – русский, лет сорока, говорил о своем, наболевшем, а его собеседник терпеливо слушал, как опытный терапевт, демонстрируя интерес, но не перебивая. В словах о том, что Путин погубил Россию, сотворил что-то страшное чувствовался характерный надрыв, надлом, который проступает сквозь русскую речь, как кровь сквозь повязку, когда становится ясно, что ситуация ужасна, а выхода не видать. Приезжий несколько раз выразил эту мысль разными способами, а потом как-то исподлобья, словно застеснявшись, сказал: «У украинцев не все здорово, там целые батальоны националистов…» – и пошел, и поехал, постепенно распаляя себя. Хоть он и ругал Путина, политика которого (вероятно) вынудила его покинуть родину, чувствовалось, что он не хочет и не может расстаться с образом украинского врага, так долго отвлекавшим его от необходимости копаться в себе и во внутренних проблемах России. Кругом была весна, в воздухе разливалась та самая «незаконная радость» и хотелось сказать: «Погоди, Иван. Выдохни…» Но казалось, что окружающий мир не интересует нервного приезжего, даже раздражает, словно в нем действительно растворено что-то незаконное, незнакомое, а значит – пугающее. Известная фраза Мамардашвили о «таланте жизни или таланте незаконной радости» притягивает своей парадоксальной хрупкостью, и ее обычно не подкрепляют монументальными цитатами вроде «Любовь и есть исполнение Закона» (Римл. 13:10), но важно отметить, что так феномен воспринимают внешние наблюдатели (для них М. М., собственно, и сформулировал), а сами грузины даже не пытаются увидеть незаконное в имманентном. В Тбилиси есть незлобивая шутка «Положено – не положено» – она описывает поведение детей, впервые открывших для себя способ организации жизни с помощью системы запретов и принимающих ее со всей серьезностью, и тех, кого государство российское приучило к тому же в зрелом возрасте. – «А он смотрит так… Знаешь, как? А вот так: “Не положено!!!”» (и все смеются).
Некоторые психологи любят рассказывать байку о белом медведе. Владельцы американского зоопарка переселили его из тесной клетки в новую, просторную, но он тем не менее ходил взад и вперед лишь в пределах старой клетки, которая продолжала существовать лишь в его памяти. Пригласили знаменитого психолога Джона Гриндера; тот велел привести и поставить поодаль симпатичную медведицу, и страдалец, поколебавшись немного, побежал к ней, покинув воображаемое узилище – будущее наконец затмило прошлое.
Руководителей и народ России в Грузии воспринимают по-разному. Согласно последнему опросу NDI, 85% респондентов отрицательно относятся к властям РФ, а к россиянам – 36%; ответ «положительно» во втором случае выбрали 59% (примечательно, что 66% при этом выступают за введение визового режима, 23% – против). Наименьшая разница в оценках в возрастной группе 18-34 (негативное отношение к россиянам – 44%, позитивное – 49%) и именно молодые люди, выросшие в условиях пусть ущербной, но все же демократии, чаще других касаются вопроса коллективной ответственности граждан России за то, что их правительство творит в Украине, и указывают, что им следовало иначе голосовать, активнее протестовать и т. д. Но проблема ответственности привязана исключительно к прошлому и настоящему. А что с будущим? Кто возьмет на себя ответственность за создание нового, миролюбивого российского государства? Страх перед поражением, перед позором, перед зеркалом Истории, которое отразит инфантильность общества, заставляет многих россиян гнать крамольные мысли прочь. Далеко не все готовы вслед за писателем Дмитрием Глуховским сказать: «Я хочу поражения режима, но не хочу поражения России и народа». И не все могут все разделить, разлепить все перечисленное. В книгах Глуховского «Пост», «Спастись и сохранить» описана Московская держава, победившая (правда, ненадолго) в гражданской войне благодаря секретному оружию, некой комбинации слов, вынуждающей людей бесноваться, уничтожая окружающих и самих себя – для того, чтобы выжить, необходимо проколоть барабанные перепонки. Часть читателей связала эту метафору с воздействием кремлевской пропаганды, однако она может быть сложнее, поскольку пропаганда является лишь эманацией мироощущения, которое основано на жгучем чувстве неполноценности и маскирует его под самодостаточное самодовольство.
«Да они все одинаковые! Все!!» После начала войны нам неоднократно приходилось слышать похожие реплики, пропитанные гневной убежденностью, не терпящей возражений. В упомянутых книгах Глуховского перепуганное человечество изолирует Россию, по просторам которой мечутся орды бесноватых, и будто бы вычеркивает ее из памяти цивилизации. Кое-кому именно это и кажется оптимальным выходом. Другие ведут себя подобно уполномоченной правительства Германии в области прав человека Луизе Амтсберг, заявившей на днях: «Считаю совершенно неправильным, что магазины, судя по всему, убирают с полок произведения Достоевского и Толстого. Сам по себе Путин – это не Россия, и тем более он не является символом русской культуры… просто неправильно относиться к русским с какой-то враждебностью или возлагать на них ответственность за эту войну». О проблеме ведутся долгие, изматывающие споры, и они тоже сфокусированы на прошлом, реже настоящем, и мало кто вспоминает о будущем России или о том, что оно зависит от самих россиян, таких как Дмитрий Глуховский или тот запутавшийся мужик на лавочке у Сухого моста: они очень разные – в том-то и дело и, вероятно, смысл.
«Для них это не испытание, а приключение», – сказал хозяин небольшого отеля, который, несмотря на амбиции, следовало бы назвать хостелом. Он говорил о нескольких молодых москвичах, прибывших в Тбилиси без определенных планов на будущее – они весело проводили время, ездили на экскурсии и порой скатывались с лестницы далеко за полночь. В окошке его браузера виднелось что-то страшное – разбомбленный распятый Мариуполь, а может, Буча или Ирпень. Так что он провел демаркационную линию между вполне конкретными испытаниями и приключениями и успел добавить «Они как маленькие орки…» прежде, чем задумался над «ответным вопросом»: «Ты хочешь, чтобы они страдали?» Повисла долгая и, кажется, неловкая пауза. Он не ответил.
Вчитываясь в заявления российских общественных деятелей, которые сегодня выступают против Путина, можно почувствовать что-то вроде дежавю и начать вспоминать, где и когда это встречалось раньше – то ли у Керенского, Гучкова, Милюкова на заре ХХ века, то ли у Ельцина, Козырева, Шахрая на закате. Рождение русской свободы то и дело рассматривают как следствие падения режима, а не как предпосылку. О будущем порядке вещей говорят так, словно он каким-то волшебным образом сложится сам собой, причем краеугольным камнем зачастую считают не самоуправление или какие-то там права, но новые всеобъемлющие договоренности с Западом, точно так же, как это происходило после развала СССР и до того, как в мае 1994-го глава МИД Андрей Козырев опубликовал статью «Стратегия партнерства», пометив постсоветскую сферу влияния Кремля. Постоянно проявляется восторженное отношение к тем или иным лидерам – оно может напомнить о неуемных славословиях в адрес Александра Керенского, сводивших с ума и его самого, и его почитателей. Вообще, роль личности в истории традиционно выпячивается – отсюда и мечты о патриотичных офицерах с тираноборческими табакерками и мудрых, харизматичных вождях, которые начнут нажимать на кнопки в правильном порядке, как только очутятся в Кремле. Демократические институты? Реформы? Конечно, безусловно, разумеется…
Два раза за сто лет эпоха надежд после смены режима завершалась рождением монстра. И в обоих случаях на авансцене присутствовали совершенно искренние, замечательные люди, которым стыд и страх не позволяли (даже не признать, а) осознать, что они попросту некомпетентны из-за слабости демократической традиции в России и ряда других причин. Близится третья и, вероятно, последняя попытка. Новая русская эмиграция может стать и школой свободы, и рассадником ресентимента – многое будет зависеть от окружающей атмосферы. Неприязнь, а порой – неприкрытая ненависть и стремление изолировать «маленьких орков» подпитываются десятками аргументов, но вряд ли приблизят освобождение миллионов людей, которых Владимир Путин продолжает удерживать в заложниках, и не защитит их от порабощения новым жутким режимом, хотя сегодня его так же трудно представить, как в начале 1917-го или 1992-го. А тем, кто считает гуманность неуместной, стоит рассмотреть проблему с прагматичных позиций – они вряд ли изыщут более надежное средство нейтрализации российской угрозы, чем демократизация и избавление общества от кандалов внушенной неполноценности.
Но однозначных ответов нет. Детоубийцы и мародеры уничтожают города, и все вычитанные когда-то в книгах слова расстаются с прежними смыслами, как разбомбленные многоэтажки со своими жильцами. Один молодой человек спросил на днях, переиначив фразу Адорно: «Как теперь, после Мариуполя, писать стихи?» Он – русский; говорит, что когда-нибудь обязательно вернется в Россию, но пока не знает, что ждет его и ее.
Мнения, высказанные в рубриках «Позиция» и «Блоги», передают взгляды авторов и не обязательно отражают позицию редакции
