Политический процесс породил острый психоз, если точнее – шизоаффективное расстройство. Коллективное сознание начало воспринимать второй тур президентских выборов как кульминационную точку новейшей истории Грузии, Рагнарек и Готтердаммерунг. Из-за этого общество не обратило внимания на 15-ю годовщину «Революции роз» – воспоминания о ней прошуршали, словно засохшие листья по асфальту, и почти никто не обернулся на звук.
23 ноября Михаил Саакашвили распространил короткое заявление, но, по сути, посвятил его грядущим выборам, а не событиям 2003 года, которые стали для него чем-то вроде волшебного зеркала – он всегда видел в нем лишенное изъянов отражение и любовался им. «Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи, почему я очутился здесь, над пропастью во ржи...» «Во лжи», добавили бы противники «Нацдвижения» – им, кстати, тоже не с руки усложнять картину мира и рассуждать о том, что присутствовало в «Революции роз» «помимо Саакашвили».
Разговор о ее предпосылках обычно сводится к пропагандистским формулам «народу надоела коррупция», «народ возмутился и вышел на улицы» и т.д. О социальном подтексте упоминают как-то уклончиво, словно о венерической болезни, вероятно, потому, что среднестатистическому грузину проще утопиться, чем признать свою принадлежность к низшим слоям. Комплексы феодальной эпохи, парадоксальным образом усилившиеся при Советах, все еще актуальны.
На последнем этапе урбанизации десятки тысяч семей оторвались от провинции, но не сумели успешно интегрироваться в столичное общество из-за обрушения старого строя и обвального обнищания, в начале 90-х к ним добавилось множество беженцев. Эти люди толпились у социального лифта и видели, как мимо них без очереди, не оборачиваясь, шествуют выходцы из патрицианских семейств, их многочисленные родичи, клиенты и какие-то оборотистые мерзавцы со связями и деньгами (в Тбилиси первое важнее) и понимали, что шанс протиснуться вперед исчезающе мал.
Сцена N1 (сумерки «эдвардианской эпохи», кажется, весна 2003 года). Группа молодых людей, которая, судя по репликам, направлялась на дачу в Цхнети, остановилась на бензоколонке. Уверенные в себе парни на неплохой машине и симпатичные девушки принадлежали не к золотой, но, несомненно, к «серебряной с пробой» столичной молодежи. Они болтали, смеялись и не замечали, как смотрел на них из дальнего угла работник бензоколонки, их сверстник в замызганной одежде, будто бы прожигая взглядом невидимую, непреодолимую стену, отделявшую его от другой жизни. Такой энергией и питается революция – «острая, бешеная, отчаянная классовая борьба», – если уж цитировать профильных специалистов.
Когда она приоткрыла дверцы социального лифта, часть толпы прорвалась внутрь. Через какое-то время многим придется заплатить за поездку – кто-то будет избивать демонстрантов, а кто-то лгать с телеэкрана, оправдывая откровенные гнусности. Но, вопреки утверждениям их оппонентов, в самом начале они не знали, куда приведет процесс, казавшийся восстановлением справедливости не только в правовом, но и в социальном смысле, совершенно искренне верили в революцию и до сих пор вспоминают о ней с ностальгией.
Сцена №2 (просто диалог) – «Они сделали много хорошего!» – «Но твой сосед умер под пытками!» – «Но хорошего было больше!» Как же, должно быть, неуютен внутренний мир, в дальнем углу которого раскачиваются гигантские весы, с одной стороны – покрытое простыней тело соседа, с другой – нечто «хорошее». Однако нация с инфантильным упорством стремится укрыться от страшных дилемм в дебрях умиротворяющей грузинской карнавальности.
Дискуссию о прошлом затрудняют и рассказы об ожесточенном сопротивлении старого режима и элиты, бросающей в бой, словно орков Мордора, «бывших гаишников», как называл их Саакашвили. Разумеется, у каждой революции должна быть своя мифология, но на самом деле она свершилась в условиях чуть ли не отеческой опеки множества представителей прежней администрации, а значительная часть элиты хотела и модернизации, и отдаления от России (первое обязательная предпосылка второго), но при условии подтверждения привилегий. При этом она, подобно аристократии XII века, стремилась к такому порядку вещей, при котором правитель Грузии зависит от знати в большей степени, чем она от него. Проведение реформ могли обеспечить только американцы, поэтому вывод на авансцену комфортных для них (как казалось тогда) собеседников выглядел вполне логично. Противостояние с властями началось лишь после смерти Жвания, когда Саакашвили попытался стать чуть ли не владычицей морскою и взял курс на обновление элит. До той поры, для всех, кроме радикальных консерваторов и клерикалов, оппозиционность была не политическим, а скорее эстетическим, зачастую эмоциональным выбором.
Сцена №3 (уже при Саакашвили, но в самом начале). Один из молодых и в общем-то трудолюбивых сотрудников редакции увлеченно рассуждал об инициативах новой власти. Его собеседнику из старой династии интеллигентов было скучно, и он, от нечего делать, устроил пылкому неофиту показательную порку со ссылками на Ортегу-и-Гассета и упоминанием «заурядных душ, навязывающих всем собственную заурядность» или чего-то подобного, столь же хлесткого. Покрасовавшись немного, он назвал Саакашвили «карикатурным дуче» и собрался уходить, и тут, в попытке компенсировать нехватку цитат (у нее были вполне объективные причины), собеседник бросил ему в спину: «Поменьше болтай, чтобы у тебя не возникло проблем». Тот резко обернулся, еще резче ответил, и, возможно, именно в этот миг в его душе и распустилась белая лилия контрреволюции. Да, его визави, подобно миллионам молодых людей в революционных кожанках или коричневых рубашках не выдержал соблазна властью, которой обладал лишь в своем воображении. Но он, должно быть, надеялся, что в прекрасном новом мире с ним не будут обращаться так, как в старом. Один из собеседников через несколько лет умер, как стыдливо говорят в таких случаях, – «от сердца», а второй эмигрировал из Грузии и не собирается возвращаться.
Каждый из искренних сторонников революции видел, прежде всего, интересующий его самого аспект – геополитический, либеральный, антисоветский и т.д. Многие бизнесмены надеялись, что получат нормальный капитализм без неофеодальной, а если проще – без бандитской надстройки. Звиадисты мечтали о реванше, пусть запоздалом и символическом, впрочем, мотивы и в данном случае не следует считать исключительно идеологическими, поскольку грузинский национализм на две трети является орудием социального самоутверждения.
Оппоненты Саакашвили могли бы сказать, что он украл революцию, как Гринч украл Рождество, использовав энергию стольких людей для построения пошлого персоналистского режима. Но, сцепившись с его адвокатами, они вряд ли коснулись бы важной, почти трагической темы. «Революция роз» была последним явлением в грузинской истории, которое могло консолидировать нацию, несмотря на то, что у перемен были последовательные противники, чья борьба также заслуживает уважения. Но Саакашвили так и не решился расстаться с образом драконоборца и постоянно вводил на роль дракона все новых и новых противников, раскалывая, а не консолидируя. Так поступал Максимилиан Робеспьер; его любимым цветком, к слову, была роза.
Обычно революции пожирают своих детей, но эта, в соответствии с жертвенными и в чем-то патологическими традициями грузинских матерей, позволила детям съесть себя.
Сцена №4 (конец ноября 2003 года). На столе стакан в подстаканнике – мощнейший артефакт «Революции роз» – коллега притащил его из парламента. Из него пил (зеленый) чай Шеварднадзе, после него – ворвавшийся в зал Саакашвили, а затем в общей суете о нем все забыли. – «Так что нам теперь делать с этим стаканом?» – спросил один из собеседников, оторвав от губ рюмку с чачей, точнее, уже без чачи. – «Ты лучше скажи, что нам делать с этой революцией», – тотчас же откликнулся другой.
Мнения, высказанные в рубриках «Позиция» и «Блоги», передают взгляды авторов и не обязательно отражают позицию редакции
