Молодые люди купаются в Черном море. Темнеет. На берегу появляются пограничники, просят закурить, удивляются, когда им предлагают Camel и говорят, что отдыхающим нужно покинуть пляж – ночью он становится пограничной зоной, и находиться тут запрещено.
Молодые люди, купавшиеся в море, действительно собираются бежать из СССР. 1983 год. Отца одного из героев вызывают в КГБ. Спецслужбы что-то подозревают, им не нравится, что студент академии художеств ходит в церковь. Отец вытаскивает сына из храма.
Идет подготовка к свадьбе и одновременно к бегству из СССР. Заговорщики, отправляющиеся в "свадебное путешествие", достают оружие, планируют захват самолета Тбилиси – Батуми.
Единственный полнометражный игровой фильм, сделанный с российским участием и условно представлявший Россию на 67-м Берлинском кинофестивале (в секции "Панорама"), – "Заложники" Резо Гигинеишвили, снят в Грузии на грузинском языке. Это подлинная история: бегство из СССР не удалось, семь человек погибли, многие получили ранения, оставшихся в живых заговорщиков казнили. К смертной казни был приговорен и священнослужитель Теймураз Чихладзе, не участвовавший в угоне, но объявленный вдохновителем теракта. Как воспринимать этих молодых людей из семей советской элиты – как героев или как злодеев? Резо Гигинеишвили дает ответ в названии своего фильма: это такие же заложники, как и те пассажиры, которых они захватили в самолете. Фильм снят впечатляюще: напряжение постепенно нарастает, и пышная свадьба превращается в мрачный спектакль, danse macabre, предвещающий несчастье.
После берлинской премьеры я задал несколько вопросов режиссеру.
– Мне понравилось, как вы создаете напряжение, когда зритель, не знающий, что произойдет дальше, не знакомый с историей, чувствует, что она закончится чудовищно. Я даже думаю, что угадал тот момент, когда эта драма начинается – когда ваш герой Ника примеряет костюм, и он как будто распят. Это отправная точка, верно?
– Приятно, что зритель замечает для себя что-то важное, фокусирует внимание на том, что ты, безусловно, от сцены к сцене пытался заложить в картину. Для меня в этом фильме есть полторы минуты счастья, когда они купаются в море и целуются. И всё что после – это судьба, злой рок, цепь необдуманных, инфантильных решений, которые приводят их к большой трагедии... их и людей, которые стали безвинными жертвами в самолете.
– Кажется, что здесь действительно злой рок, потому что вдруг был сдвоен рейс, добавились заложники, потом начался ветер, как будто высшие силы были против. И то, что главным заговорщиком оказался священник, тоже намек на вмешательство сверхъестественных сил…
– Даже в сценарии нам было трудно с образом священника. Потому что необъяснимо для меня до сих пор, почему человек 6 месяцев не имел особого контакта с этими молодыми людьми, а потом его привели и посадили в зал суда, – человека, которого вообще не было в самолете, – и он был расстрелян.
– Вы считаете, что версия советского следствия о том, что священник был вдохновителем этого заговора, несостоятельна?
– Я не знаю, какая ответственность, одинаково ли нужно наказывать этих людей – вопрос для меня открытый. Те люди, которые были в самолете, и человек, которого вообще там не было… Каким было его участие, насколько вообще его слушали? Не было ли это продолжением той же цепочки логической, контекста, как относились к религии в советское время? Я не могу доверять версии советского суда.
– А вы видели материалы процесса, уголовное дело?
– Да, безусловно, я читал допросы и архивные материалы, которые были мне даны для изучения, интервью с очевидцами.
– Это для Грузии очень важная история, она до сих пор не забыта, особенно в кинематографических кругах, потому что там были люди со студии "Грузия-фильм", актер и художник. Вы общались с кем-то, кто так или иначе соприкасался с этой историей, у кого там были родные, близкие?
– И участников массовых сцен, и артистов, и водителя в нашей съемочной группе – так или иначе всех каким-то образом коснулась эта история. Маленький город, огромный масштаб трагедии, поэтому очень личное отношение к этому вопросу у всех. За время, за этот большой период история обросла мифами, легендами, поэтому найти, где там правда или нет, только лишь можно, пообщавшись с этими людьми. В какой-то степени этим и продиктовано название картины "Заложники". Каждый из людей, с которыми я общался, с большой болью говорит о пережитом. Когда слушаешь этих людей, понимаешь, что у каждого своя правда. Поэтому наша позиция, что мы должны оплакивать любого человека, который является героем фильма. Я встречался и с Тиной, которая отсидела срок в колонии, и с мамой Геги, и со стюардессой, которая была на борту, и с главным пилотом. То есть работа была проведена большая.
– Вы тщательно реконструировали эту историю, но, наверное, что-то пришлось изменить, украсить, сократить, преувеличить…
– Когда имеешь дело с написанным сценарием, главное, чтобы был убедительным мир, о котором ты рассказываешь. Ты же там не был, ты пересказываешь то, что тебе рассказали с разных сторон, а у всех своя версия происходящего. Здесь не идет вопрос преувеличения... Ты сидишь в самолете, турбулентность – это уже большой стресс. Ты уже имеешь право на преувеличение, потому что эмоция настолько сильна, и что бы ты ни говорил – это твоя правда, и это надо уважать.
– Интересно сочетается психологическая драма и триллер с захватом и освобождением заложников. Но заложники тут все, заложники советской системы, которая не давала им выехать из страны. Это самая простая трактовка, но, наверное, она тоже имеет право на существование.
– Безусловно, контекст существует "за открытые границы", и дальше начинается история. Заложник – отец, который врывается в храм и вытаскивает, "спасает" сына, чтобы не было у сына проблем в академии. Он считает, что это вредно, чем он занимается в храме.
– Боится КГБ...
– Он заложник своего страха, заложник вообще своего сознания. Помните любимые советские картины, фильм "Мимино", там есть сцена: двое граждан Советского Союза, главные герои, приходят в гостиницу "Россия" и выдают себя за эндокринологов-докторов, чтобы их поселили в отеле. Нам с вами это уже, слава богу, чуждо и дико. "Бриллиантовая рука": ты пил "Кока-Колу" за границей, видел ли Софи Лорен? Мы смеемся над этим, но это не смешно. Я не хочу, чтобы мои дети смеялись над этими шутками не потому, что они с художественной точки зрения плохо выполнены, мы же смеемся над контекстом.
– Сложно было восстанавливать советский быт, интерьеры?
Ничего материального от этой страны практически не осталось
– Конечно, это уходящая натура, на глазах все исчезает. Мы сейчас с вами сидим, обсуждаем Советский Союз, нас это волнует, мы еще этого боимся, но ничего материального от этой страны практически не осталось. Иногда мне очень жалко, когда мы искали интерьеры, заходили в какие-то пространства, чтобы там снимать, мы как кинематографисты радовались, что нашли хороший объект. Приходим туда через две недели: человек, который купил это здание, уже перекрасил, не осталось ни следа от советской мозаики, которая для нас, операторов, художников была так привлекательна. Тот же самолет, борт Ту-134… Те, которые летают, там уже салон переделан частной компанией, он организован как бизнес-салон с креслами. Те, которые не летают, было очень тяжело доставить и выстроить в интерьерах. Знаете, даже по одному стулу собирали. К сожалению, наша индустрия не такая, как голливудская, чтобы прийти, зайти в большой реквизиторский цех и достать все, что ты хочешь.
– В Грузии проводится политика декоммунизации, то есть осознанно убирается советская символика. Нравится вам этот процесс?
– Я как художник говорю – это же политический вопрос, но когда я вижу что-то, что сделано талантливыми людьми в стране, которая была несвободной и нехорошей, но человек этот был талантливый, а другой возможности реализовать свой талант не было... Он построил здание, оно красивое... Мы очень жестки, потому что мы не хотим возврата в Советский Союз, но человек жил в это время, был молод, влюблялся, у него другой молодости нет, он вспоминает с теплотой это время. У него была профессия, то есть он не систему вспоминает, он плачет по своей молодости. Потому что столько было после еще потрясений, что такие светлые воспоминания остались о тех временах, когда они были молоды.
– Сейчас в России часть официальной политики – говорить о том, что потеря Советского Союза – трагедия, что это была великая держава. Мне кажется, это и печально, и опасно, потому что это была тоталитарная страна, мое детство прошло примерно в таких же обстоятельствах и в такой же среде, как у ваших героев. Слава богу, я не захватывал самолет, но думал, как бы сбежать. Когда я слышу, как сейчас говорят, что это было замечательное время, мне кажется, что это безумие. Не знаю, как вы это воспринимаете.
– По-моему, в моей картине все об этом сказано. Я это воспринимаю однозначно. Можно все что угодно говорить, но граница открыта. Могут спорить разные люди, одни восторгаются Союзом, другие нет, третьи переживают, что так случилось. Дальше были потрясения, мы получили огромное количество людей, которые потеряли свой статус, работу, остались за бортом жизни, они получили такой стресс, что я не могу им не сопереживать. Но желаю ли я своим детям жить в стране, где все, о чем мы выше говорили, актуально? Нет, не желаю. Поэтому в какой-то степени я для них и делаю картину.
– Для многих в Грузии ваши герои – настоящие Герои с большой буквы, особенно это было в начале 90-х годов, когда Звиад Гамсахурдиа говорил, что это лидеры сопротивления. Наверное, это преувеличение?
– Это тоже нечестно – использовать в политических целях необдуманный поступок. Это были дилетанты, люди, которые сами друг друга завели, чтобы войти в этот самолет. Это трагедия 21-летнего человека, 18-летней девочки. Здесь нужно понимать – был порыв вырваться, ведь человек был лишен простых, обыкновенных вещей. Люди его поколения говорят: "Знаешь, мы брали журнал "Плейбой" и смотрели не только на красивых девочек, а на фон за ними, смотрели на машину, на улицу". Я себя сам помню в перестройку: жвачка делилась для того, чтобы одну жвачку неделю потреблять.
– Американские сигареты в вашем фильме...
– Да, сигареты. Поэтому дикость. Использовать в своих целях личную трагедию, пытаться притянуть за уши к тому политическому контексту, который ты хочешь, чтобы был, по-моему, это нечестно, хотя понятно.
– Важно, что ваша картина – об истории сопротивления советскому режиму. Потому что, как правило, все, кто в художественных произведениях сталкивается с ее машиной, – это просто пассивные жертвы. Ваши герои выбрали террор, но все-таки они решили сопротивляться. Это очень любопытно, таких героев в кинематографе не было до сих пор. Думали ли вы об этом?
– Я не могу про другие картины вспомнить. Мы вообще обращаемся к человеку, который в беде. У всех был свой личный мотив. Снимать прямую историю человека и системы мне было в меньшей степени интересно. Мы понимаем, что закрытая граница – это проблема, но дальше идут взаимоотношения, ответственность общества, людей, которые живут в советской Грузии, качество человека, который может выслушать другого или уделить ему еще пять минут и отвести от беды и того, что его ждет. Я больше, наверное, сказал бы не об абстрактном государстве, которое по своим законам было уродливым, а об ответственности общества и граждан, которые жили в это время. И о нашей ответственности каждый день, чтобы мы понимали, что от нас зависит.
