ВАШИНГТОН---В нынешнем году впервые после девятилетнего перерыва граждане России получат возможность напрямую выбирать руководителей регионов. В сентябре избирательная кампания по выборам главы республики состоится в Ингушетии. Однако уже сейчас республиканский избирком начал подготовку к этому важному событию. Насколько опасны прямые выборы в условиях политической турбулентности Северного Кавказа? Каковы издержки и обретения от возврата к избираемой региональной власти?
За два десятилетия, прошедшие с момента распада Советского Союза, российская власть так до конца и не определилась со стратегией формирования региональной системы управления. Идеи отказа от прямых выборов губернаторов озвучивались неоднократно с того момента, как в 1995 году был принят закон, в соответствии с которым все главы российских субъектов должны были проходить процедуру всенародных выборов. Однако непосредственным поводом для подобных инноваций стал террористический акт в Беслане (Республика Северная Осетия) в сентябре 2004 года. С тех самых пор ситуация на Северном Кавказе рассматривалась как важнейшее препятствие для выборов глав субъектов РФ. И сегодня, когда предстоит возврат в практику региональной политики так называемой четыреххвостки (прямых, равных, тайных, всеобщих выборов) беспокойство неизменно присутствует в высказываниях экспертов и высокопоставленных чиновников. Насколько оно оправдано?
На первый взгляд, любые выборы сопровождаются политическим оживлением. Вот и в Ингушетии с началом нынешнего года стали озвучиваться имена кандидатов от различных партий. В блогосфере снова возродилась такая тема, как сбор обращений к первому президенту Ингушетии Руслану Аушеву с просьбой об участии в предстоящей кампании. Но любое политическое оживление способствует и возобновлению дискуссии вокруг острых сюжетов, которые в условиях "вертикально построенной демократии" были вытеснены на обочину. В ингушском контексте не исключено, что такой темой станет ситуация вокруг Пригородного района. Впрочем, и другие непростые проблемы (борьба с радикальным подпольем и используемые для этого методы) также могут выйти на качественно иной публичный уровень. Понятное дело, подобное развитие таит в себе больше непредсказуемости и даже опасности для власти. Просто потому, что в этом случае потребуются изобретательность и умение для защиты и продвижения своей точки зрения.
Однако тактические выгоды от жесткой управляемости в северокавказских условиях могут обернуться и стратегическими издержками. В самом деле, в течение почти девяти лет опытным путем было доказано, что отказ от прямых выборов глав субъектов федерации не привел сложный регион к большей стабильности или процветанию. Более того, террористическая активность в некоторых республиках (в первую очередь, Кабардино-Балкарии) стала намного большей по сравнению с тем временем, когда выборы имели место быть. Впрочем, подобная негативная динамика свойственна и Ингушетии. Сегодня "выборный период" в истории постсоветского Северного Кавказа принято рисовать одними лишь черными красками. Между тем их цветовая палитра была намного более насыщенной и яркой. В Северной Осетии, Ингушетии, Карачаево-Черкесии были созданы прецеденты мирной смены руководства. Многим памятен выборный кризис 1999 года в КЧР. Однако не стоит забывать, что уже через четыре года жесткий "разлом" между карачаевскими и черкесскими элитами не играл сколько-нибудь значительной роли. И как минимум он не был главным вопросом предвыборной кампании 2003 года. Таким образом, мы можем говорить об определенной "обучаемости" и элит, и населения республик. И напротив, после 2004 года многие каналы для выхода протестной энергии оказались закрыты. Отсюда и массовый запрос на радикализм, и экстремистские подходы. Борьба же за кресло регионального руководителя повелась на бюрократическом уровне, то есть в среде, в которой влияние коррупционных механизмов выше по определению.
Конечно, российские регионы (даже в пределах одного только Северного Кавказа) отличаются друг от друга (что, правда, не помешало центру из-за северокавказской турбулентности отменить выборы губернаторов Новосибирской или Новгородской областей). И не исключено, что для таких многосоставных субъектов, как Дагестан должны сохраниться свои особые модели. Однако в ингушских условиях прямые выборы главы республики могут принести, как минимум, несколько приобретений. Во-первых, посредством выборов укрепляется легитимность власти, которая не воспринимается как чуждое явление. Более высокая легитимность республиканской власти теснее связывает ее и с российским государством. Между прочим, "аушевская тема" – это во многом следствие именно того, что первый президент республики при всех сложных нюансах все-таки был избран. В массовом восприятии действия избранной власти будут намного более позитивными. Даже если она будет использовать силу в отношении экстремистов. Во-вторых, формируется более качественная альтернатива радикальному подполью в виде светской оппозиции. И даже религиозная оппозиция в рамках открытого процесса лучше, чем "лесная". Политический процесс, таким образом, усложняется, перестает быть черно-белым. В-третьих, процесс формирования власти становится более открытым. Обновляемая власть в таком случае является более гибкой, а сами выборы могут дать качественный "рентгеновский снимок" ситуации в республике не только для нее самой, но и для Москвы.
И последнее (по порядку, но не по важности) адресуется алармистам. Проведение выборов, между прочим, не упраздняет ответственности федеральной власти. У нее и без назначений (ставших выгодным вложением на коррупционном рынке) есть немало инструментов для воздействия на ситуацию внутри республик, а если надо, то и прямого вмешательства. Если Кремль до сих пор отдавал ситуацию на откуп местным властям и способствовал аутсорсинговому суверенитету, то не следует считать причиной этого выборы. Все эти практики прекрасно сосуществовали с "вертикалью" и назначениями.
За два десятилетия, прошедшие с момента распада Советского Союза, российская власть так до конца и не определилась со стратегией формирования региональной системы управления. Идеи отказа от прямых выборов губернаторов озвучивались неоднократно с того момента, как в 1995 году был принят закон, в соответствии с которым все главы российских субъектов должны были проходить процедуру всенародных выборов. Однако непосредственным поводом для подобных инноваций стал террористический акт в Беслане (Республика Северная Осетия) в сентябре 2004 года. С тех самых пор ситуация на Северном Кавказе рассматривалась как важнейшее препятствие для выборов глав субъектов РФ. И сегодня, когда предстоит возврат в практику региональной политики так называемой четыреххвостки (прямых, равных, тайных, всеобщих выборов) беспокойство неизменно присутствует в высказываниях экспертов и высокопоставленных чиновников. Насколько оно оправдано?
На первый взгляд, любые выборы сопровождаются политическим оживлением. Вот и в Ингушетии с началом нынешнего года стали озвучиваться имена кандидатов от различных партий. В блогосфере снова возродилась такая тема, как сбор обращений к первому президенту Ингушетии Руслану Аушеву с просьбой об участии в предстоящей кампании. Но любое политическое оживление способствует и возобновлению дискуссии вокруг острых сюжетов, которые в условиях "вертикально построенной демократии" были вытеснены на обочину. В ингушском контексте не исключено, что такой темой станет ситуация вокруг Пригородного района. Впрочем, и другие непростые проблемы (борьба с радикальным подпольем и используемые для этого методы) также могут выйти на качественно иной публичный уровень. Понятное дело, подобное развитие таит в себе больше непредсказуемости и даже опасности для власти. Просто потому, что в этом случае потребуются изобретательность и умение для защиты и продвижения своей точки зрения.
Однако тактические выгоды от жесткой управляемости в северокавказских условиях могут обернуться и стратегическими издержками. В самом деле, в течение почти девяти лет опытным путем было доказано, что отказ от прямых выборов глав субъектов федерации не привел сложный регион к большей стабильности или процветанию. Более того, террористическая активность в некоторых республиках (в первую очередь, Кабардино-Балкарии) стала намного большей по сравнению с тем временем, когда выборы имели место быть. Впрочем, подобная негативная динамика свойственна и Ингушетии. Сегодня "выборный период" в истории постсоветского Северного Кавказа принято рисовать одними лишь черными красками. Между тем их цветовая палитра была намного более насыщенной и яркой. В Северной Осетии, Ингушетии, Карачаево-Черкесии были созданы прецеденты мирной смены руководства. Многим памятен выборный кризис 1999 года в КЧР. Однако не стоит забывать, что уже через четыре года жесткий "разлом" между карачаевскими и черкесскими элитами не играл сколько-нибудь значительной роли. И как минимум он не был главным вопросом предвыборной кампании 2003 года. Таким образом, мы можем говорить об определенной "обучаемости" и элит, и населения республик. И напротив, после 2004 года многие каналы для выхода протестной энергии оказались закрыты. Отсюда и массовый запрос на радикализм, и экстремистские подходы. Борьба же за кресло регионального руководителя повелась на бюрократическом уровне, то есть в среде, в которой влияние коррупционных механизмов выше по определению.
Конечно, российские регионы (даже в пределах одного только Северного Кавказа) отличаются друг от друга (что, правда, не помешало центру из-за северокавказской турбулентности отменить выборы губернаторов Новосибирской или Новгородской областей). И не исключено, что для таких многосоставных субъектов, как Дагестан должны сохраниться свои особые модели. Однако в ингушских условиях прямые выборы главы республики могут принести, как минимум, несколько приобретений. Во-первых, посредством выборов укрепляется легитимность власти, которая не воспринимается как чуждое явление. Более высокая легитимность республиканской власти теснее связывает ее и с российским государством. Между прочим, "аушевская тема" – это во многом следствие именно того, что первый президент республики при всех сложных нюансах все-таки был избран. В массовом восприятии действия избранной власти будут намного более позитивными. Даже если она будет использовать силу в отношении экстремистов. Во-вторых, формируется более качественная альтернатива радикальному подполью в виде светской оппозиции. И даже религиозная оппозиция в рамках открытого процесса лучше, чем "лесная". Политический процесс, таким образом, усложняется, перестает быть черно-белым. В-третьих, процесс формирования власти становится более открытым. Обновляемая власть в таком случае является более гибкой, а сами выборы могут дать качественный "рентгеновский снимок" ситуации в республике не только для нее самой, но и для Москвы.
И последнее (по порядку, но не по важности) адресуется алармистам. Проведение выборов, между прочим, не упраздняет ответственности федеральной власти. У нее и без назначений (ставших выгодным вложением на коррупционном рынке) есть немало инструментов для воздействия на ситуацию внутри республик, а если надо, то и прямого вмешательства. Если Кремль до сих пор отдавал ситуацию на откуп местным властям и способствовал аутсорсинговому суверенитету, то не следует считать причиной этого выборы. Все эти практики прекрасно сосуществовали с "вертикалью" и назначениями.
