ВЗГЛЯД ИЗ МОСКВЫ -- Два года назад очередная годовщина начала грузино-абхазского вооруженного конфликта ознаменовалась возобновлением боевых действий между сторонами. Воспользовавшись ситуацией в Южной Осетии и прямой военной поддержкой Москвы, абхазское руководство приняло решение отвоевать позиции в Кодорском ущелье. Главным итогом событий двухлетней давности стало формально-правовое признание независимости Абхазии Россией.
Но и сегодня события в Абхазии часто попадают в фокус информационного внимания. Только в течение нескольких дней августа-2010 в российских и зарубежных СМИ республика не раз становилась предметом для журналистских материалов. Здесь и демонстративный визит Дмитрия Медведева, первая поездка президента России в Сухуми после признания Москвой абхазской независимости, и информация о размещении в Абхазии российского комплекса противовоздушной обороны С-300, и новые сообщения о расширении контактов частично признанной республики с латиноамериканскими государствами.
История борьбы Абхазии за самоопределение драматична. Она поднимает несколько фундаментальных проблем для политического развития всего евразийского пространства. Казус Абхазии стал наглядной демонстрацией парадоксов этнонационального самоопределения в Советском Союзе. Движения за национальную независимость в союзных республиках считали само собой разумеющейся сецессию. При этом они категорически отрицали такую модель для будущих независимых государств, как федерация (видя в ней повторение модели Советского Союза и потенциальную угрозу сепаратизма). Отсюда крайний этноцентризм таких движений и нежелание видеть представителей автономных, а не союзных элит среди своих партнеров и сторонников.
В грузинском национальном движении эпохи “перестройки” только единицы высказывались за поиск диалога с абхазской элитой, привлечение ее в ряды своих союзников. Однако их позиция не стала доминирующей. Не лучшим образом сработали и такие спонсоры “национально-освободительного проекта”, как представители национальной теневой буржуазии, не желавшие делиться с представителями иноэтничного бизнеса. Ради объективности стоит сказать и о том, что абхазское национальное движение периода заката СССР было во многих чертах зеркальным отражением грузинских националистов.
Однако до военных действий 1992 года у сторон был теоретический шанс договориться. Лишь отказ от компромиссов и жесткая линия с обеих сторон сделали такое соглашение (и сценарий наподобие татарстанского или башкирского договора в РФ) невозможным. Жестокий характер военных действий (особенно чувствительный у абхазов просто в силу малочисленности их этноса) сделал невозможным и сосуществование в рамках одного государства. В этой связи все ссылки на высокий процент межнациональных браков в советское время (равно как и размышления по поводу того, что будущий лидер Абхазии Владислав Ардзинба защищал свою докторскую диссертацию “Ритуалы и мифы древней Анатолии” в Тбилиси в 1985 году) не слишком состоятельны.
Сосуществование двух амбициозных элит было возможно в рамках советского проекта. Вне его (и вне репрессивных механизмов контроля над настроениями) такое сосуществование оказалось проблематичным. Два проекта Абхазии (грузинский и абхазский) оказались диаметрально противоположными друг другу, ибо оба этих проекта предполагали не сосуществование и не компромисс, а доминирование. Для того чтобы контролировать два противоположных проекта, нужна была бы третья сила, признаваемая легитимной двумя сторонами. Такой силы ни в 1992 году, ни сегодня, спустя 18 лет, не нашлось.
18 лет назад, начав войну в Абхазии, Эдуард Шеварднадзе объективно способствовал победе абхазского сепаратистского проекта. В 2006 году Михаил Саакашвили, вводя подразделения Грузии в верхнюю часть Кодори, снова продемонстрировал, что для официального Тбилиси есть “свои жители Абхазии” (это ее грузинская общин, временно перемещенные лица) и “чужаки” (абхазы). Военные же действия в Южной Осетии дали абхазам еще один отрицательный пример для будущего. Таким образом, в течение 18 лет Тбилиси, по крайней мере, трижды отталкивал Абхазию от себя. Абхазы платили тем же (изгнание грузинского населения). Насколько в этой связи обоснованно считать реинтеграцию конфликтующих сторон возможным, необходимым и, главное, реалистичным делом? Риторический вопрос.
Но и сегодня события в Абхазии часто попадают в фокус информационного внимания. Только в течение нескольких дней августа-2010 в российских и зарубежных СМИ республика не раз становилась предметом для журналистских материалов. Здесь и демонстративный визит Дмитрия Медведева, первая поездка президента России в Сухуми после признания Москвой абхазской независимости, и информация о размещении в Абхазии российского комплекса противовоздушной обороны С-300, и новые сообщения о расширении контактов частично признанной республики с латиноамериканскими государствами.
История борьбы Абхазии за самоопределение драматична. Она поднимает несколько фундаментальных проблем для политического развития всего евразийского пространства. Казус Абхазии стал наглядной демонстрацией парадоксов этнонационального самоопределения в Советском Союзе. Движения за национальную независимость в союзных республиках считали само собой разумеющейся сецессию. При этом они категорически отрицали такую модель для будущих независимых государств, как федерация (видя в ней повторение модели Советского Союза и потенциальную угрозу сепаратизма). Отсюда крайний этноцентризм таких движений и нежелание видеть представителей автономных, а не союзных элит среди своих партнеров и сторонников.
В грузинском национальном движении эпохи “перестройки” только единицы высказывались за поиск диалога с абхазской элитой, привлечение ее в ряды своих союзников. Однако их позиция не стала доминирующей. Не лучшим образом сработали и такие спонсоры “национально-освободительного проекта”, как представители национальной теневой буржуазии, не желавшие делиться с представителями иноэтничного бизнеса. Ради объективности стоит сказать и о том, что абхазское национальное движение периода заката СССР было во многих чертах зеркальным отражением грузинских националистов.
Однако до военных действий 1992 года у сторон был теоретический шанс договориться. Лишь отказ от компромиссов и жесткая линия с обеих сторон сделали такое соглашение (и сценарий наподобие татарстанского или башкирского договора в РФ) невозможным. Жестокий характер военных действий (особенно чувствительный у абхазов просто в силу малочисленности их этноса) сделал невозможным и сосуществование в рамках одного государства. В этой связи все ссылки на высокий процент межнациональных браков в советское время (равно как и размышления по поводу того, что будущий лидер Абхазии Владислав Ардзинба защищал свою докторскую диссертацию “Ритуалы и мифы древней Анатолии” в Тбилиси в 1985 году) не слишком состоятельны.
Сосуществование двух амбициозных элит было возможно в рамках советского проекта. Вне его (и вне репрессивных механизмов контроля над настроениями) такое сосуществование оказалось проблематичным. Два проекта Абхазии (грузинский и абхазский) оказались диаметрально противоположными друг другу, ибо оба этих проекта предполагали не сосуществование и не компромисс, а доминирование. Для того чтобы контролировать два противоположных проекта, нужна была бы третья сила, признаваемая легитимной двумя сторонами. Такой силы ни в 1992 году, ни сегодня, спустя 18 лет, не нашлось.
18 лет назад, начав войну в Абхазии, Эдуард Шеварднадзе объективно способствовал победе абхазского сепаратистского проекта. В 2006 году Михаил Саакашвили, вводя подразделения Грузии в верхнюю часть Кодори, снова продемонстрировал, что для официального Тбилиси есть “свои жители Абхазии” (это ее грузинская общин, временно перемещенные лица) и “чужаки” (абхазы). Военные же действия в Южной Осетии дали абхазам еще один отрицательный пример для будущего. Таким образом, в течение 18 лет Тбилиси, по крайней мере, трижды отталкивал Абхазию от себя. Абхазы платили тем же (изгнание грузинского населения). Насколько в этой связи обоснованно считать реинтеграцию конфликтующих сторон возможным, необходимым и, главное, реалистичным делом? Риторический вопрос.
