23 и 31 января группа исследователей провела опросы участников митингов в поддержку Алексея Навального. Результаты таковы: почти половина участвует в протестах впервые, на улицу вышли в основном молодые люди от 18 до 35 лет, а подростков, о незаконности вовлечения которых столько говорили власти, оказалось относительно немного, пишет Радио Свобода.
Организатор исследования Александра Архипова – не социолог, а социальный антрополог, изучавшая филологию и специализирующаяся на фольклоре. Непрофильными внешне исследованиями она и ее товарищи занялись около 10 лет назад, из-за отсутствия каких-либо данных о том, кто выходит на митинги:
– Когда была "снежная революция" 2011–12 года, фольклорист Андрей Мороз сказал, что мы, кроме своих постоянных занятий, должны немедленно броситься изучать культуру протестующих. И все бросились, записывали интервью, наблюдали, фотографировали плакаты и потом сделали книжку "Антропология протеста в России 2011–12 годов" – и с тех пор изучаем. Это такая наука отчаяния, потому что на самом деле кроме нас ее мало кто изучает, а уж опросы никто не проводит. В 2019 году мой коллега Алексей Захаров предложил проводить количественные опросы, кроме наблюдений и качественных интервью на митинге. Я была бы очень рада, если бы этим занимались профессиональные социологи и изобретали хитрые способы исследования людей, которые вовлечены в [протестную] деятельность. Но ведь их нет.
Почти половина – абсолютно новые люди, это очень много
– Что выяснилось на акциях 23 и 31 января?
– Есть интересное отличие от 2019 года, когда в Москве прошли последние массовые протесты – сначала из-за задержания журналиста Ивана Голунова, а потом протестное лето из-за недопуска оппозиционных депутатов на выборы в Мосгордуму. Там были митинги, задержания, винтилово. Мы проводили опросы на всех тех акциях. Как правило, мы задаем вопрос "когда вы в первый раз вышли на пикеты, митинги, шествия, любую другую акцию протеста". Так вот самый большой приток новичков был 10 августа 2019 года, когда был самый большой несанкционированный митинг в Москве. Это было 17 процентов, и тогда казалось, что это очень много. 23 января в Москве было 42 процента новичков. 31-го по Москве – 38 процентов.
Состав протестующих сильно обновился. Это не одна и та же группа, которая ходит все время протестовать, и к ней какое-то число новичков присоединяется, а тут почти половина, 40 процентов – абсолютно новые люди, это очень много. Это можно интерпретировать так: во-первых, накопилось сильное раздражение, люди недовольны тем, что происходит, недовольны экономическим положением, которое ухудшилось из-за пандемии, недовольны отсутствием поддержки со стороны правительства во время пандемии, недовольны посадкой, незаконным арестом Алексея Навального, недовольны возмутительной историей его отравления. И главный вопрос – уже не коррупция, а нарушение прав человека в России, которое сейчас происходит повсеместно. В результате, возможно, это привлекло такое большое количество новичков на акции 23 и 31 января. Второй вариант – что Навальный стал очень узнаваем и его протестное послание дошло до широких групп населения, которые раньше не участвовали в уличном протесте.
– А были люди, которые не поддерживают Навального, но вышли?
– 3 процента сказали, что они не доверяют совсем или скорее не доверяют Алексею Навальному, но, тем не менее, вышли. Но при этом неверно утверждать, что в акциях протеста участвуют одни фанаты Навального. Людей, которые полностью поддерживают Алексея Навального, – 34 процента, а 55 ответили "скорее доверяю Алексею Навальному". То есть больше половины доверяют Навальному с какими-то ограничениями. И то же часто звучит в интервью: мне не нравится то, меня смущает это, но я считаю необходимым выйти, потому-то и потому-то. Поэтому я и говорю, что Алексей Навальный сформировал очень широкую протестную повестку, в которой заинтересовано очень много разных групп.
– Ваши коллеги проводили подобные опросы и в Питере. Там какие цифры?
– В Питере интереснее картина. Там "полностью доверяют" Навальному 22 процента, то есть на 12 меньше, чем в Москве, а "скорее доверяют" 64 процента. Простыми словами, это значит, что людей, которые говорят "я вышел на митинг протеста, хотя у меня к Алексею Навальному есть разные вопросы, но я все равно считаю правильным выйти на этот митинг", в Петербурге 64 процента, а в Москве – 55. Еще замечательно, что в Петербурге 5,5 процента демонстрантов, которые "вообще не доверяют", либо “скорее не доверяют” Навальному. Получается по этим данным, Москва более лояльна к Навальному, чем Петербург.
31-го был "партизанский" протест, все перемещались по Москве разными тропами
– А по возрасту? После прошлой акции вы подчеркивали, что страшилки "детей выгнали вперед", не подтверждаются ничем.
– Медианный возраст на акции 23 января в Москве был 31 год, на акции 31-го – 29 лет. То есть это протест молодой.
- Несовершеннолетние – 1,7%
- 18–24 – 24,1%
- 25-35 – 42,2%
- 36–46 – 15%
- 47–57 – 10,9%
- Старше 58 – 6,1%
Самая большая группа протестующих – 25–35 лет. Это основная группа, которая заинтересована в изменениях в России. Несовершеннолетних в Москве было 1,7 процента опрошенных нами, неделю назад – 4,3. А в протестах весной 2019 года в России их было от 5 до 8 процентов.
– Насколько репрезентативен в социологических терминах ваш опрос? Профессиональные социологи не скажут: ах, методика не выдержана?
– Мы не с потолка методику берем, это вполне известная социологическая методика. Наши коллеги-социологи, с которыми мы регулярно консультируемся, не имеют возражений. Наши интервьюеры стоят в разных точках митинга и опрашивают людей по так называемой специальной выборке, каждого пятого, желательно, "по ногам". Например, я вас встретила на митинге, поговорила, [опустила глаза], отсчитала пять человек по ногам, подняла глаза и записываю интервью – чтобы не записывать психологически понравившегося человека. И нельзя опрашивать людей в одной компании. 31-го нам пришлось много побегать, потому что был "партизанский" протест, когда все перемещались по Москве разными тропами, все бежали от Сухаревской к Красным Воротам, потом на проспект Сахарова, потом обратно, потом в Сокольники. Поток людей растекся по Москве. Возможно, мы какие-то потоки могли пропустить. Поэтому я наношу по геолокации точки, где стоят все, кто опрашивал, и те, кого они опрашивали. Вроде мы все основные места скоплений перекрыли. В этом смысле гораздо более чистый опрос был проведен в Питере, где протестующим удалось собраться у ТЮЗа, потом сорганизоваться в шествие. В этом шествии шли наши коллеги, в начале, в середине и хвосте, опрашивали людей. Там как раз опрос был произведен более корректно.
У людей огромный спектр претензий к власти
– Сравним с протестами 2011–12 годов. Если вы говорите, что сейчас протестующие 25–35 лет – это 40%. Десять лет назад им было в районе 15–25. Ощущение, что что-то сильно поменялось. Лев Рубинштейн накануне акции 23 января написал, что он не пойдет на нее из-за самочувствия, но также из-за ощущения, что "нынешняя "уличная" история – это уже не вполне моя история. Это история людей новых поколений. Им уже не надо подавать пример гражданского поведения или что-то объяснять из истории и современности. Они сами кому угодно что хочешь объяснят". И правда, кажется, что-то изменилось, многие знаковые фигуры протестов 10-летней давности перестали быть таковыми. Вам так не кажется?
– Я люблю смотреть на цифры. 28 процентов опрошенных в Москве вышли в первый раз [протестовать] в 2012 году и ранее. То есть треть участвующих в протесте – старая гвардия.
– Это много или мало?
– Это довольно приличное количество. А в целом здесь скорее вопрос о том, что пакт между государством и людьми о личной безопасности нарушен. Ощущение, что тебе могут подкинуть наркотики, могут арестовать за все что угодно, ты не можешь ничего репостить, завтра тебе могут интернет отключить, тебе нельзя в центр пойти погулять, ты можешь получить дубинкой по голове, – это ощущение очень сильное. Его не было в 2011 году. И знание о том, что этот пакт не соблюдается, оно мотивирует людей на протест. И, например, в 2017 году, когда произошли большие протесты после выхода фильма "Он вам не Димон", многие вышедшие на улицу говорили о коррупции и необходимости сделать власть сменяемой, прозрачной. А сейчас, даже после фильма про дворец Путина, тема коррупции ушла на второй план, а на первом плане находятся нарушения прав человека, причем любого человека: того, кто пошел в булочную и его задержали, потому что якобы он участвовал в протестах, и Алексея Навального, которого травят, а потом сажают в тюрьму. У людей огромный спектр претензий к властным структурам, просто огромный. Я вижу это, разбирая интервью по разным городам, люди часто произносили формулу: я выхожу не за Навального, я выхожу в первую очередь за себя и за свою свободу. Дальше перечисляются те ограничения свободы, которые человек чувствует.
– Стали ли люди меньше бояться вступать в конфликт с ОМОНом? После Болотной люди очень боялись любого контакта, буквально неудачное прикосновение могло превратиться в срок. А сейчас, по некоторым видео, такое ощущение, что многие из демонстрантов меньше боятся физического противостояния с ОМОНом.
– Это вопрос для меня крайне интересный. Я понимаю, о каких кадрах вы говорите, но здесь немножко присутствует медийное искажение, журналисты снимают, а потом всем кажется, что это было много раз. А когда ты наблюдаешь в разных точках протестные акции, ты видишь, что в 20 метрах все гуляют, обнимаются, выходят семьями, там, как описывал один из наших наблюдателей, семейный праздник. Все говорили про свободу, обсуждали политику. То есть бывает разное. Готовность к конфронтации присутствует, но она была и в 2019 году. Екатерина Шульман связывает нынешнюю готовность к конфронтации с этим большим притоком новичков.
– В смысле, что они непуганые?
– Они непуганые, они не являются старой когортой, которая знает, как надо себя вести: ни во что не вмешиваться, быть предельно сдержанными. Но, возможно, причина и в повышении человеческого раздражения. И в этом смысле московские и питерские власти, да и власти в других городах сделали просто все, что возможно, чтобы людей раздражать.
Протест перестал быть делом маргиналов, это дело мейнстримовое, престижное
– Вы фактически наблюдаете этот процесс последние 10 лет, у вас какое ощущение, каковы тренды?
– Самый очевидный тренд заключается в том, что протест перестал быть уделом маргиналов. Начиная с 2011 года в Москве и некоторых крупных городах была такая вспышка, когда участие в акциях протеста перестало быть маргинальным. Но это практически не коснулось регионов или коснулось в очень маленькой степени. Сейчас протест совершенно перестал быть делом маргиналов, это дело мейнстримовое. Поскольку оно мейнстримовое, оно в каком-то смысле престижное. В протестные действия вовлечены не только жители двух мегаполисов, Москвы и Питера, но и жители просто крупных городов и мелких городов. Основное в этих двух акциях заключается даже не в том, что происходило в Москве и в Питере, а в том, что вышло очень много других городов. Это превращение, возвращение улицы как публичного поля для дискуссии – это такой главный тренд. Люди, которые постоянно ходят на акции протеста, перестали считаться маргиналами, которым нечем заняться, наоборот, их считают храбрыми людьми. В этом смысле интересно посмотреть на эволюцию пикета. За последние три года пикет стал главной формой публичного высказывания. Люди практически по любому поводу выходят в пикеты, появляются пикеты сериальные, когда люди передают друг другу один и тот же плакат, чтобы формально выглядело как пикет, а практически – акция протеста. Появляются метропикеты, когда ты быстро пикетируешь по пятницам у разного метро. Появляются смешанные формы онлайн-офлайн-пикеты, когда ты развернул плакат на фоне, например, Лубянки, тебя быстро сфотографировали и выложили в сеть. Ты стоял у Лубянки две минуты, но высказывание все равно сделано. То есть появляется громадное количество форм публичной активности, публичных форм протеста. И уличная активность – это не единственная форма протеста. Люди старшего возраста часто говорят нам, что не любят акции протеста, но зато предпочитают деньги сдавать правозащитным организациям и "ОВД-Инфо", которое защищает права политзаключенных. Многие считают, что акции протеста сами по себе бессмысленны, а гораздо важнее ходить к судам и поддерживать политзаключенных. Существует огромное количество действий, которые совершают люди для этого публичного блага, для того чтобы как-то изменить текущую ситуацию. Беганье по улицам от ОМОНа – это только одно из многих действий.
– Осенью предстоят выборы в Госдуму, "Единой России" вообще в последние годы трудно было, а на этом фоне тем более. Эти настроения ведь никуда не уходят?
– Они конвертируются. Прямой выход таких настроений – это конвертация в протестное голосование. Собственно говоря, этого, видимо, боится часть чиновников, а другие не очень хорошо это понимают, но конвертация резкого недовольства в протестное голосование существует почти всегда. И чтобы подавить это протестное голосование – "умное голосование" Навального или еще что-то, – власти придется приложить еще больше усилий.
– Вы фольклорист и изучали культуру анекдотов, в том числе советских анекдотов.
– Да. Еще у меня последняя книжка с соавтором Аней Кирзюк про городские легенды и слухи – называется "Опасные советские вещи".
"Папа, почему у нас в квартире обыск?" – "Не знаю, я политикой не интересуюсь"
– Есть ли у вас ощущение именно на таком уровне, уровне слова, анекдота, что что-то меняется?
– Есть очень существенное отличие, оно показательное. Если раньше у нас были анекдоты о Путине, в которых Путин был действующим лицом, например, как Путин приходит в ресторан со своими коллегами, к ним подбегает официант, спрашивает: "Что вы будете, Владимир Владимирович?" – "Мясо". – "А овощи?" – "Овощи тоже будут мясо", – и другие анекдоты подобного рода, тут Путин выступал таким жестким, циничным правителем. Но в анекдотах последнего времени практически нет Путина. Враг, который высмеивается в анекдотах, – даже не сам Путин, это элита, безличная элита. И в этом видно ощущение многих людей, что российская элита ведет себя совершенно невозможным и недостойным образом, существуют двойные законы, одни для элиты, другие для обычных людей, этот разрыв надо каким-то образом уничтожить. Анекдоты стали ярко антиэлитарными. А субъектность Путина из анекдотов как бы исчезла, за исключением нескольких, которые возникли буквально в последние дни в связи с дворцом.
– Это для него плохо?
– Это показывает некоторое отсутствие интереса к нему. Анекдот создает образ лидера, которым, может быть, мы ужасаемся, но одновременно мы укрепляем этот образ и передаем. Мы конструируем то, что мог бы сказать Путин или сделать в некоторой ситуации. А сейчас получается, что мы в этом не заинтересованы, мы перестали жить в диалоге с Путиным в народном сознании. Анекдот сейчас в основном противостоит именно элитам, их появляется гигантское количество, просто гигантское.
– Можно сравнить Путина с Брежневым, про которого было огромное количество анекдотов?
– Брежнев в анекдотах выступает как такой дурак, который не понимает основных конвенций жизни, вообще не понимает, на каком свете он находится. Анекдоты о Путине совсем другие, и вообще не о Путине, а о своей слабости. Например, серия моих любимых анекдотов. Забегает человек в аптеку, говорит: "Дайте, пожалуйста, антидепрессантов и побольше". Ему говорят: "Нужен рецепт". – "Вам что, паспорта гражданина Российской Федерации недостаточно?" Это анекдот о собственной слабости. Или последний анекдот: "Папа, почему у нас в квартире обыск?" – "Не знаю, я политикой не интересуюсь". Это опять же о нашей слабости. Или анекдот о том, как сегодня утром, не приходя в сознание, после долгой и продолжительной дружбы Аркадий Борисович Ротенберг обнаружил себя владельцем дворца в Геленджике. Анекдоты подчеркивают нашу слабость и наше бессилие, то самое, с чем хочется бороться.
