Фильм Юлии Вишневецкой публикует Радио Свобода
52-летний Игорь Каляпин, глава Комитета против пыток, прошел через все социальные драмы постсоветской России: в девяностые занялся бизнесом в своем родном Нижнем Новгороде, пережил милицейские пытки в СИЗО и бандитские разборки, вместе с правозащитниками работал в Чечне во время обеих войн, и в конце концов Рамзан Кадыров объявил его "личным врагом".
Комитет против пыток, базирующийся в Нижнем Новгороде, но имеющий представителей по всей стране, борется с систематическим полицейским насилием в России.
В 2013 году Каляпин вошел в Совет по правам человека при президенте, но в 2015 году комитет был объявлен властями НКО – "иностранным агентом" и теперь формально работает как коммерческая структура.
Каляпин постоянно носит с собой оружие и говорит, что никогда не отправится в эмиграцию: "В случае чего уеду в деревню и буду отстреливаться".
Несколько историй из жизни Каляпина – в фильме Юлии Вишневецкой "Шериф".
Монологи Каляпина
Я всегда считал, что отвечаю за то, что при мне происходит в моей стране. Представьте, на автотрассе дорожные работы, выстраивается вереница машин. И обязательно находятся люди, которые начинают объезжать по обочине, чтобы проскочить это бутылочное горлышко, из-за них все еще больше тормозится. Принципы социальной справедливости нарушаются – это все понимают. И кто-нибудь выедет и встанет на обочине, закроет этим людям возможность проезжать. Я условно для себя его называю – шериф, человек, который не просто сидит и молча чертыхается в машине, а какие-то активные действия предпринимает. У меня на дороге не хватает самоуверенности выехать и заблокировать обочину. Я не боевик, не человек, который может взять монтировку и пойти справедливость доказывать. Я этим занимаюсь в другой сфере.
Мы в детстве, когда только переехали в Кузнечиху (район Нижнего Новгорода. – Прим.), никакого микрорайона там не было, высокие холмы, на которых сухая трава росла. Время от времени ее кто-то поджигал, масштабнейшие пожарища, которыми можно было любоваться. Мы, дети, естественно, тоже поджигали. Однажды, когда мне было лет 8–9, нас поймали менты, притащили в опорный пункт и держали часа полтора. Я сидел и слушал их разговоры, мат-перемат. Они обсуждали возможность спереть чей-то велосипед, бесхозно стоящий в подъезде, они собирались его украсть. Для моего детского восприятия это было ужасно, никакие хулиганы и бандиты при мне так не разговаривали, как люди со звездами на погонах. У меня, помню, тогда впервые появилась идея, что надо поставить микрофон, записать на магнитофон и принести в райком партии. Концепция с тех пор не изменилась. То, что я делал в Комитете против пыток, в принципе, соответствовало этой октябрятской идее. Теперь, благодаря СПЧ, я понял, что докладывать некому: во-первых, все всё знают, во-вторых, никто ничего не хочет делать. Идея исчерпала себя. А так я до возраста крокодила Гены жил, думая, что можно собрать доказательства, какие негодяи в этой милиции бывают, рассказать это кому-то хорошему, мудрому, имеющему полномочия, и потребовать принять меры.
Наука
Я всегда считал себя технарем, занимался радиолюбительством, у меня папа был электронщиком. Я хотел быть физиком, мечтал подарить человечеству неиссякаемый источник энергии. Думал, самое главное – это развитие средств производства по Марксу, развитие производительных сил, а надстройка сама сформируется. Закон Ома объективно существует, его невозможно отменить, приостановить, с ним ничего невозможно сделать. Физики изучают объективные законы природы, которые действуют совершенно независимо от того, открыли их, закрыли, соответствуют они курсу партии и интересам рабочего класса или нет.
Все меня устраивало [в советской системе]. Помню, когда я в школе учился, у нас здесь в ссылке был Сахаров. Я с большим уважением относился к его деятельности [как создателя ядерной бомбы], мечтал заниматься тем же. Мне было страшно интересно: как же так, такой умный человек, академик, который создал самое мощное оружие, но явно заблуждается [как диссидент]. Прекрасно известен был дом, где он живет, – мне хотелось поехать, поговорить. Но я так и не решился.
Диссидент
Почему люди с успешной научной карьерой вдруг идут заниматься черт знает чем, понимая, что ничего, кроме проблем, это им не даст? Человек, который соприкасается с физикой, просто обязан быть благонадежным, иметь анкету без пятнышка. Но в 1989 году в нашем академическом институте всем стало на это наплевать. Вышли на улицу какие-то младшие научные сотрудники, лаборанты. Этих людей поливали грязью, и из одной разоблачительной статьи я узнал адрес политклуба. Я пришел в политклуб и оттуда уже не ушел.
В центре города мы разбили палаточный городок, поставили тумбу со всякими материалами, у нас был так называемый гайд-парк. Оборудовали радиоузел, на дереве повесили громкоговорители, внутри у нас стоял усилитель с автомобильными аккумуляторами, мы "Голос Америки", Радио Свобода на всю Покровку включали. Из окрестных домов сердобольные бабушки нам пирожки таскали. Райисполком совещание проводил, сколько терпеть это безобразие. Возбудили уголовное дело, но не арестовывали. На следующий день после выборов, на которых победил Ельцин, к нам приехала черная "Волга", нас увезли в городскую прокуратуру, вручили постановление о прекращении уголовного дела в связи с изменением обстановки. Я еще шутливо спросил у прокурора: а изменение обстановки какое произошло? Ельцина, что ли, выбрали? Он говорит: да нет, я просто сегодня ночью Евангелие открыл, а там написано: "Не судите, да не судимы будете".
Чуть позже меня выгнали из лаборатории, потому что из всего этого бурления в политклубе родилась идея, что мы должны в первомайской демонстрации организовать отдельную колонну с трехцветным флагом, транспарантами "Вернуть гражданство Солженицыну" и "Вся власть Советам" – это тогда был очень антикоммунистический лозунг. Нас всех задержали. И когда я вышел на работу, завлаб сказал: "Мать твою, ты чем занимаешься? Тут люди радуются, что есть возможность заниматься наукой, что нас не гоняют на эти демонстрации. Так нашелся урод, который туда сам пошел. Тебе чего не хватает? Ты понимаешь, что человеку для защиты диссертации сейчас прибор не дадут, который он два года выбивал, потому что диссидент у нас завелся. Пиши заявление "по собственному". Это был 1989 год.
Лишился работы. Стать диссидентом – вполне профессиональное занятие, наверное, самое профессиональное в нашей стране, потому что, став диссидентом, ты не можешь быть больше никем. Я же тогда не знал, что через пару лет это все рухнет. Подумал: а зачем? Меня все равно не подпустят ни к физике, ни к электронике. У нас все, где можно работать с таким дипломом, какие-то оборонные предприятия. Анкета испорчена на всю жизнь. Жил я тогда с родителями, время от времени мы с товарищами, такими же уволенными бедолагами, подрабатывали. На стройках в частном секторе, коровник построили. Нам каждый день давали еще шматок копченого мяса – у мужика несколько коров было, свиньи и своя коптильня, он частично деньгами расплачивался, частично мясом – времена были голодные, это очень кстати приходилось.
Бизнес
Ситуация менялась очень быстро. Я стал подозревать, что, может, и не буду всю жизнь диссидентом и сидеть в тюрьме, и еще вопрос, кто кого посадит. Мы создали кооператив втроем, нашей бывшей строительной бригадой. Пытались полиграфическую продукцию производить – календарики, гороскопы, всякую дрянь. Выпускали коммерческую газету, которая называлась "Нижегородский листок", у нее даже тираж рос. Создали предприятие с нулевым стартовым капиталом. Мы были такие мечтатели-бизнесмены, без гроша за душой. Есть анекдот тех времен: встречаются два новых русских, один говорит: "Тебе надо состав с автомобилями?" – "Надо. А сколько?" – "Пять миллионов рублей". Бьют по рукам, и пошли искать: один – состав с автомобилями, второй – пять миллионов. Как ни странно, это работало. У нас был огромный коммерческий отдел с брокерскими местами на Нижегородской товарно-сырьевой бирже, они занимались телевизорами, пылесосами, составами, вагонами, чем попало. Один раз привезли две фуры сигарет "Наша марка", которые по дороге промокли и потеряли товарный вид. Мы их курили сами лет пять, наверное, видеть не могу с тех пор. С шампанским тоже – идея была его перегнать в самогонку, потому что самогонку можно было продать, а шампанское нет. Но не получилось. Пили это шампанское вместо сока, вместо чая, везде оно стояло.
Арест
Вся эта свобода предпринимательства явно была создана не для таких идеалистов, как мы. В 1992 году нас арестовали, обвинили в хищении гигантской по тем временам, немыслимой суммы денег из банка. Я и гендиректор по три месяца отсидели в следственном изоляторе, поскольку нам обвинение предъявили по статье, которая тогда предусматривала расстрел. В 1992 году мораторий еще не действовал. Мы сидели в достаточно жестких условиях. Я тогда на себе испытал по полной программе, что такое пытки. Первые сутки после ареста меня били, не переставая. Тогда еще не применяли электроток и прочее, меня просто били, но били жутко, не переставая, превратили фактически в кусок мяса. Когда меня привезли через сутки в ИВС, чтобы сдать, дежурного пришлось уговаривать – он меня принимать не хотел, боялся, что я просто тут помру.
Попал в камеру, где сесть некуда, из унитаза растекаются фекалии, потому что канализационная труба засорилась. Человек 80, места на шконках заняты. Соответственно, человек 60 сидит, человек 20 ходит. Я там хожу, я человек интеллигентный, я не могу человека согнать – дай посидеть. Так и проходил чуть ли не сутки. Потом перевели в маленькую камеру, размером с вагонное купе, там я был пятый. Там я сутки проспал. Товарищи-арестанты изучили мое дело: уважаемый человек, похитил 15 миллионов долларов из банка, статья расстрельная, постановление подписано прокурором области. То есть я проснулся уважаемым человеком.
Потом выяснилось, что попытка хищения была, один из сотрудников нашего коммерческого отдела эту схему провернул – он за неделю до нашего ареста исчез. Мне сказали откровенно: будешь сидеть в изоляторе в качестве заложника. Я в карцере успел посидеть, голодовку объявлял. Выпустили меня только после того, как его поймали.
Бандиты
Сначала появились просто бандюки, которые приходили грабить, потом появился организованный рэкет, нас и жгли, и били, чего только не было. По их представлениям о жизни, по их понятиям, коммерсант – это не человек, это что-то вроде дойной коровы или курицы. Она для чего нужна? Для супа. У них даже терминология была: есть коммерсанты-коровы, чтобы их доить, а есть кабанчики – им дают развиться для того, чтобы у них потом забрать все. Это все как-то институционализировалось со временем, стало чуть не официальным налогом.
Одной группировке мы вынуждены были платить. Нападали, били. Обычно директора, но однажды я исполнял его обязанности, пока он в отпуске был, и мне тоже досталось. Провода ко мне подключили с током, потом начали душить ремнем, сознание я потерял. Очнулся от того, что лежу и меня всего колотит. Я могу сказать как старый электрик: это то, что невозможно перенести, чтобы вас подключили снова к току, – вы скажете все. Я им отдал ключи, они все выгребли.
Мы платили бы, наверное, и дальше, но в 1994 году они сказали: нам надо в три раза больше, сегодня. Кассиршу пообещали прямо сейчас зарезать – а они сильно отмороженные были, то есть действительно могли. Директор написал на них заявление в милицию. На следующий они приехали к нам в офис с этим заявлением в руках, директора сильно избили, заявление заставили съесть.
Именно тогда я начал учиться собирать доказательства – чтобы от следователя ничего не зависело, чтобы ставить его в условия, когда он вынужден расследовать и формировать доказательную базу. [Мы поставили] в каждом кабинете закамуфлированные видеокамеры. Нужны были доказательства, которые не сломаешь никакими взятками. Это был вопрос собственного достоинства, безопасности семьи – этих людей нужно было уничтожить.
Я договорился со знакомым омоновцем Димой Игнатьевым, что он со своими бойцами подъедет, подежурит в это время. Я позвоню 02, сообщу о разбойном нападении, – а тут как бы случайно мимо ехал ОМОН, приняли по рации и задержали.
[Бандиты] приехали, зашли в кабинет к директору. Я сидел в соседней комнате и наблюдал. Несколько раз повторили: "Мы тебя сейчас к креслу скотчем примотаем, бензином обольем, зажжем и уйдем". Еще много всякой ерунды, но за это не сажают, за это условно дают. Надо было, чтобы они от угроз перешли к действиям. Все это затянулось часа на четыре. Омоновцы мне через каждые пять минут звонили: "Сколько мы тут еще сидеть будем?" Слава богу, директора наконец стали бить. Я испытал большое облегчение: "Все, давайте, захват".
Игнатьев
Это человек, благодаря которому я пережил девяностые. Он постоянно прикрывал мне спину. Без него я, наверное, не выжил бы.
Познакомились мы так: еще до путча, после очередного разгона какого-то митинга он огрел меня дубинкой. На следующий день случайно встретились в общей компании на дне рождения. Я его повел поговорить и разобраться. Нас долго разнимали. После этого выпили и странная, парадоксальная дружба завязалась на четверть века.
Он был настоящий карикатурный омоновец. Четко усвоил, что "подчиненный перед лицом начальствующим должен иметь вид лихой и придурковатый". Он был ходячей иллюстрацией того, что такое профессиональная деформация. Большую часть своей службы он провел в горячих точках. Его раздражала мирная жизнь. Он приезжал из командировок, видно было, что у него агрессия начинается, когда он видит большую толпу людей. Люди выходят победу в чемпионате мира по футболу праздновать, и он раздражается: там где-то воюют, а у вас тут футбол.
На природе на дне рождения выпил сто грамм, упал, ударился затылком о камешек, потерял сознание. Три дня он пролежал в коме, умер. А мне достался домик в деревне, куда мы с ним вместе на охоту ездили.
Виселица
Бандиты долго меня отслеживали, пасли. У меня дома жил ОМОН, на работе был ОМОН, по дороге меня сопровождал ОМОН. Жена с дочерью маленькой целый год жила в другом регионе, потому что у нас тут просто война настоящая шла. Меня один раз засунули в багажник, вывезли за седьмой микрорайон. Сказали, что нужно забрать заявление, они тогда со следаком сами договорятся. Я говорил, что этот вопрос не решаю. Они к суку привязали веревку, как в кино, виселицу соорудили: "Давай, выпивай сто грамм и пошли". Я выпил сто грамм, говорю: "Ну, пошли". Довели до этой петли. Я говорю: "Что, я туда прыгать, что ли, буду?" Они говорят: "Ладно, поехали". Довезли меня до седьмого микрорайона, высадили. Страшно было, я и сейчас не очень спокойненько об этом рассказываю.
Комитет
До конца 90-х года меня все более-менее устраивало. Потом я как-то посмотрел, думаю: годы идут, чем я занимаюсь? Я постоянно должен перед кем-то вилять хвостиком, терпеть хамство то от бандитов, то от ментов, раздавать взятки, и ради чего это все? Ладно, был бы какой-то заметный коммерческий успех. И этим придется заниматься и завтра, и послезавтра, и через год.
Было понятно, что милиции нормальной нет и не будет, она не превращается в нормальную, ее как приватизировали в начале 90-х, превратили в кормушку, так и идут туда новые люди ради того, чтобы получать взятки, вымогать, чтобы использовать свое положение, оружие и полномочия.
Кстати, у профессиональных борцов с преступностью из тогдашней милиции и нынешней полиции психология очень похожая: они любят теорию, что все люди делятся на волков, овчарок и овец. Овчарки овец охраняют от волков, но при этом овчарка и волк, можно сказать, одной крови. Мы с бандитами воюем не на жизнь, а на смерть, но при этом там действительно люди, личности. А народ – это чтобы налоги платить и взятки давать.
Мне просто стало очевидно: большую часть того, что ты делаешь, откровенно отбирают, эти паразиты откровенно жируют, и они же тебе еще условия диктуют. Предпринимателем ты это все терпишь. А в правозащитной организации появляется ощущение, что ты каким-то образом пытаешься эту проблему решить.
Мы в 1997 году первый раз опубликовали доклад о пытках, сотня заявлений в течение года была направлена в прокуратуру – совершенно разные ситуации, а ответ всегда один, отлитая в граните формулировка: "Факты объективного подтверждения не нашли, в возбуждении уголовного дела отказано".
Я еще юристом не был, я просто собрал команду юристов, адвокатов, мы вместе стали разбираться. Выяснилось, что проверка, как правило, сводится к тому, чтобы опросить сотрудников милиции, на которых поступила жалоба. Человек говорит, что его били, током пытали. "Что вы, нет, конечно. Мы только на "вы", только "будьте добры". А что у него рука оказалась сломана, так это он замахнулся".
Следователи
Первое дело, которое я расследовал по избиению, – там был следователь прокуратуры, теперь на пенсии давно, у меня были с ним отношения "ученик – наставник". Он вел дело по избиению ментами человека, пытался угробить это дело, а я ему не давал. Он, как я, был злостной “совой”, сидел в прокуратуре ночами, мимо едешь, смотришь – окошко горит, можно заехать. Он за ночь искуривал, наверное, пачек пять "Беломора". Я у него кучу времени провел, и при этом у него учился, он со мной очень откровенно разговаривал, объяснил на пальцах всю схему: я честный человек, все понимаю, с тобой полностью согласен, все твои заявления и ходатайства будут удовлетворены, если ты напишешь неправильно, я тебе подскажу, но никогда никакой инициативы по этому делу не проявлю, потому что каждый мой шаг отслеживает начальник милиции. Это мне никогда не простят.
Эта шкурная зависимость, которая есть у следователя, формирует и его идеологию, как у Жеглова, героя Владимира Высоцкого: может, этот человек этой конкретной кражи не совершал, но опера же точно знают, что он вор, карманник. Этого конкретного кошелька он, может, и не вытащил, они ему подбросили. Но все же знают, что он карманник, нехороший человек, пусть посидит, ему пора. Так многие рассуждают.
Следственный комитет меня не любит, избегает со мной вступать в дискуссии. Я только с Бастрыкиным лично ни разу не общался, но общался с его заместителями, по всей лестнице, начиная со следователей. Бастрыкину бумаги пишем периодически, он отвечает: ваши предложения будут учтены. Когда я с ними спорю, то оперирую не оценочными категориями: ребята, вот решение вашего начальника, где он признает, что решение следователя незаконное. Это не я говорю, что ваш следователь плохо работает, – вы сами это признаете. Вот ваш официальные документы, где сказано, что ваш следователь один раз неправ, два раза неправ, три раза неправ, 30 раз неправ. Вы его, может, уберете из этого дела? А то он плохо делает 30 раз подряд, и это тянется восьмой год. Очевидно, что это всех устраивает. Причем происходит это почему-то именно по полицейским делам. Что на это ответишь? Ничего, вот они и стараются со мной не встречаться. Чего позориться? Никто не хочет.
Самостоятельно Следственный комитет возбуждает дела, если есть труп с явными следами пыток или угроза значительного общественного резонанса. Они понимают, что будет скандал, на это они тоже могут среагировать.
Пример из практики. Два подростка, одному 17, другому 18, деревенские, договорились, что в течение недели будут строить сарай в соседнем районе у богатого фермера. Он им в результате денег не заплатил, чего-то они, видимо, недоделали. А им буквально жрать было нечего. Они утащили поросенка, зарезали его, шашлыки сделали. Хозяин поросенка написал заявление в милицию. Их утром рядом с этими же шашлыками взяли и зачем-то начали бить. Одного забили насмерть. Понятно, что дело моментально было расследовано. Это единственный в нашей практике был случай, когда к ответственности были привлечены не только полицейские, которые избили, но и следователь, который вел дело о краже поросенка. Потому что они его сдали, эти менты: нам следователь сказал допросить с пристрастием – мы с пристрастием и допросили.
Чечня
Отрицательный заряд, который наша правоохранительная система получила в результате чеченских войн, невозможно переоценить. Туда ездили наши менты, практически все, все через это прошли. Создавались в каждом субъекте так называемые СОМы, сводные отряды милиции, туда отправляли всех, и гаишников, и следователей. Отправят, они там видят пытки, беспредел, а им при этом говорят, что это можно, потому что тут особая ситуация, потому что тут иначе нельзя. И они понимают, что, оказывается, бывают ситуации, когда закон можно не соблюдать. Те, кто прошли Чечню, явно выделяются из общей массы и жестокостью, и съехавшей крышей, утратой понимания, где законное насилие превращается в незаконное, и адекватностью применения насилия.
У нас отделение в Чечне изначально состояло из местных юристов, как и везде. Примерно в 2008 году стало понятно, что что-то тут не так. Мы смотрели на происходящее с позиции прав человека, для нас нарушителем, преступником являются представители власти. Наши чеченские сотрудники смотрели на это, как потом выяснилось, под другим углом. Для них это были русские оккупанты, а не представители власти, нарушающие права человека. Потом, когда произошло то, что Политковская назвала чечинизацией, когда репрессивная власть в Чечне была заменена с российской на чеченскую, у многих наших чеченских сотрудников началась сломка шаблона. Добиваться привлечения к уголовной ответственности чеченца, пусть даже он нарушитель прав человека, они были не готовы. Вместо российского военного появился какой-нибудь свой, который еще более страшные вещи творит, – но это свой чеченец, то есть он неприкосновенен. Тем более преследовать его, используя российское законодательство и российскую судебную систему, – это как-то совсем для них было неприемлемо.
Они стали плохо работать. Мало того, новая чеченская карательная власть работала не только со своим противником, она работала с его семьей, с его близкими. Можно просто сказать – у тебя есть племянник, брат, мы посадим их за участие в бандформировании, просто руки-ноги переломаем, а твою любимую сестру на поругание отдадим. Это работает в тысячу раз эффективнее. Далеко не каждого чеченца можно было сломать пытками, а это работало совершенно безотказно. Многие наши юристы, которые совершенно не боялись погибнуть от российской пули, серьезно опасались за безопасность родственников, что они пострадают от рук кадыровцев.
Тогда встал вопрос о том, что надо либо что-то изобретать, либо отделение закрывать, потому что дальше нельзя было работать в таком трусливом виде, когда самые острые дела наши юристы просто не берут в работу, потому что для них это действительно связано со смертельной опасностью. И я придумал сводные мобильные группы – постоянно присутствующую группу из юристов, которые приезжают из других регионов. Они вахтовым методом друг друга меняли. Люди отрабатывали там месяц, на место уехавшего приезжал другой. Постоянно, таким образом, у нас группа в три-четыре человека присутствовала.
К тому времени уже чеченские власти нас воспринимали как противников. Наша юридическая работа у властей вызывала изумление. Прийти в Следственный комитет и подать заявление на приближенного Кадырова – невиданная для Чеченской республики наглость. Следователь говорил: я это не буду принимать. Будешь!
Но ни одного кадыровца мы к уголовной ответственности так не привлекли. Всего по России у нас свыше 80 уголовных дел, которые мы довели до суда, есть приговоры по 80 делам. Свыше 140 сотрудников правоохранительных органов привлечено к уголовной ответственности. А в Чечне в отношении кадыровцев нет ни одного дела, ни одного привлеченного сотрудника. Человека увели из дома сотрудники полиции, после этого он просто не вернулся домой, таких дел у нас было десятка три. Все останавливалось в тот момент, когда становилось понятно, какое подразделение этого человека похитило.
Кадыров
Со мной связалась знакомая из Чечни: Игорь, с тобой хочет встретиться Рамзан Кадыров. От таких предложений отказываться нельзя, тем более если у тебя там люди работают. Меня сажают в машину, по бокам автоматчики. Я-то думал, что в Центорой, я очень хотел побывать у Кадырова в родовом селе. Ничего подобного, привезли на проспект Путина, центральная улица в Грозном, у него там квартира, оказывается. Мы с ним часа три, наверное, разговаривали тет-а-тет.
Для него важно было только одно: "Правда, что ваша группа по заданию Медведева работает?" Я говорю: "Рамзан, Медведев даже не догадывается о нашем существовании". – "А мне почему-то говорят, что вы на самом деле все из ФСБ". Я себя чувствоввал идиотом. Не может быть никакого рационального доказательства, и чем больше ты будешь отрицать, тем больше ты будешь похож. Я ему говорю: "Рамзан, это неправда все, тебе наврали, тебе часто врут". – "Ну ладно, ты все равно же правду не скажешь".
Я думаю, его обида на меня связана и с тем, что он думал, что я какой-то высокопоставленный эфэсбэшник, а я тупо вредителем-правозащитником оказался. Он метал бисер перед свиньей.
Второй вопрос, который его, видимо, всерьез интересовал: "Ты тоже считаешь, что это я Эстемирову убил?" Я ему сказал: "Рамзан, ты же сам на каждом шагу говоришь, что в этой республике отвечаешь за все. И это правда, это же твоим именем делается. Ты в камуфляже почти каждый вечер выступаешь по чеченскому телевидению, что этих надо убивать, этих – к стенке ставить". Я говорю: "Рамзан, не кажется, что войну пора заканчивать? Все, победили всех. В Чечне сейчас нужен не воин, а мудрец. Тебе нужно снять камуфляж, не надо на фоне автоматов в камуфляже сниматься. Одень что-то гражданское и обращайся с какими-то мудрыми речами. Ты же взрослый мужчина. То, что ты воин, ты всем доказал, никто не сомневается".
Он мне про свою жизнь рассказывал, про свое детство, про отца, про то, как его Путин уговорил стать руководителем. "Чего они меня посмешищем выставляют? Я идиот, что ли? Я обычный пацан из села, они меня академиком ославили, все смеются теперь". Он очень харизматичный. Он вспоминал, как у него собака была, которая потом подохла, когда он уже взрослым стал, уже после гибели отца. "Умер этот пес, потому что он всегда мою боль забирал. Я ему с детства жаловался, и мне легче становилось, а он эту боль забирал. Сейчас мне так тяжело, что я его отравил своей болью, это он из-за меня умер". Сидит перекаченный, здоровый Кадыров и плачет. У меня глаза щипало, он так трогательно рассказывает.
Я абсолютно был убежден, что это все искренне, пока не вернулся в Москву и не рассказал всю эту историю Светлане Алексеевне Ганнушкиной. Оказалось, он дословно то же самое рассказывал ей и тоже плакал. И про пса, и как он обижался на отца в детстве, который ему мало внимания уделял, как он очень одинокий был, убегал, за сараем, за домом в траве прятался. Возможно, что он великий артист. Возможно, что он всем это рассказывает и каждый раз плачет искренне.
Я тогда, пользуясь уникальным шансом, понимая, что прямо сейчас тут меня убивать не будут, задал вопрос о Зареме Гайсановой, которая была задержана и исчезла. С этим делом мы долго ковырялись, никак не получалось у нас допросить Кадырова. Эта женщина жила с боевиком. В один прекрасный день к ней в дом ворвались чеченские милиционеры, боевика убили тут же, дом забросали зажигалками, он сгорел. А ее вытащили, начали бить, кричали: "Ты жена шайтана. У нас были очевидцы – в соседнем доме работали гастарбайтеры, приезжие азербайджанцы. Они перепугались и спрятались – иначе их бы тоже грохнули, в таких случаях свидетелей не оставляют. И они видели, как эту женщину допрашивал Кадыров, после чего ее посадили в машину и увезли. У нас было заявлено ходатайство о допросе Кадырова, чтобы ему официально под протокол задали вопрос: "Куда делась Зарема Гайсанова?" Следователь, естественно, уклонялся, допросить Кадырова он не мог, вообще подумать об этом страшно, наверное, было.
И Кадыров включает телефон на громкую связь, звонит следователю: "Магомед, почему ты меня по делу Гайсановой допросить не хочешь? Я что, тебе мешаю меня допросить?" Следователь, бедолага, наверное, обосрался. Кадыров его отчитал при мне: "Завтра или послезавтра приезжай ко мне, представишься, я скажу, чтобы тебя пропустили, под протокол, как у вас положено, меня допросишь". Я сижу и думаю: "Все, допросят Кадырова, мы еще из этого новость сделаем. Кто после этого посмеет не явиться к следователю?"
Нужно отдать ему должное – он меня обманул. Я уходил от него в полном восторге. И конечно, следователь его так и не допросил потом. Это дело через полгода пытались прекратить с формулировкой "допросить свидетеля Кадырова не представилось возможным в связи с его занятостью".
Нападение
В 2015 году, когда в Чечне начали сжигать дома родственников боевиков, я написал заявление с просьбой к Следственному комитету возбудить уголовное дело в отношении Кадырова, а к прокуратуре – принять методы прокурорского реагирования. После этого Кадыров взбеленился окончательно. В течение нескольких месяцев по чеченским СМИ каждый вечер в новостях поминали Каляпина, я прямо как чеченский космонавт. Отдельную передачу про меня сняли.
Стало понятно, что нахождение в республике связано с риском – они нас просто выдавливали. Поджог офиса, нападение на автобус, когда людей избили, автобус сожгли. Потом демонстративное нападение на меня. Все-таки я наиболее статусная фигура, и если уж меня так демонстративно выкидывают из номера их хваленой самой безопасной, самой охраняемой гостиницы "Грозный-сити" – то для моих подчиненных здесь ни о какой безопасности речи идти не может. Из гостиницы меня выселил лично генеральный директор, который пришел с охраной: "Ты позволяешь себе плохо говорить о нашем правителе, ты в гостинице жить не будешь". Я к тому моменту понимал, что что-то должно произойти, но думал, что это произойдет ночью, меня куда-нибудь увезут и будут кошмарить. А тут совершенно не шифруясь, на охраняемой территории сбивают с ног, закидывают зеленкой, черт знает чем.
Это был 2016 год. Чуть позже Кадыров позвонил тогдашнему председателю Совета по правам человека при президенте Михаилу Федотову и сказал, что если СПЧ приедет в Чеченскую республику с Каляпиным, то я вашему СПЧ безопасности не гарантирую в республике. После этого собрались человек 15 из СПЧ: "Игорь, может, ты не поедешь?" Я сказал, что я в этом случае выхожу из СПЧ. Президент меня включил в этот совет, президентский совет едет к подчиненному президента, этот подчиненный говорит, что человек, назначенный Владимиром Владимировичем Путиным, его не устраивает, а вы с этим соглашаетесь. Тогда было принято решение, что СПЧ в Чеченскую республику заезжать не будет.
С чеченскими делами теперь работает наш офис в Пятигорске – заявителей мы стараемся вывозить из республики, а наши сотрудники ездят оттуда в Чечню на суды и следственные действия. Постоянное присутствие в республике мы прекратили.
Страх смерти
Честно говоря, не понимаю, в чем кайф умереть в своей постели. По-моему, нисколько не хуже, если ты едешь в машине, а в тебя из снайперской винтовки – шарах! Чем хуже? Я как-то очень четко понимаю, что рано или поздно придется помирать, через 20 лет или через 10, нужно будет в кровати лежать, понимать, что у тебя рак неизлечимый, тебе осталось месяц мучиться и все равно ты помрешь – это разве не страх? По-моему, еще страшнее. Все равно каждому нужно будет пережить. Наверное, в 20 лет умирать обидно. А мне шестой десяток уже. По-моему, в 50 лет можно себе позволить быть фаталистом. Если меня застрелят, этого точно не стоит бояться. Ну или тогда нужно вообще бояться смерти, постоянно переживать по этому поводу. А можно и раньше.
Я такой, на самом деле, достаточно давно. Когда мне было 17 лет, я решил, что неправильно живу: музыкальная школа, физика – это все, конечно, хорошо, но скучно. У меня была мечта заработать на мотоцикл. Я пошел грузчиком на мясокомбинат, купил мотоцикл "Чезет" и на нем попал в аварию. Сломал позвоночник, у меня отнялись ноги, все, что ниже пояса, я не чувствовал. Доктор сказал, что шансы 50 на 50. Я лежал, на щите прикрученный, мне сказали, что ворочаться нельзя, мы тебя гипсовать не будем, лето, жара, июль, в палате было 9 человек, каждую неделю помирал кто-нибудь. Прошел месяц примерно, ничего у меня не восстановилось, ничего работать не начало. Я думаю: "Кончилась жизнь. Мне бы сейчас дали еще сутки времени, я бы и с парашютом прыгнул, потом просто разогнался бы на мотоцикле и с моста в реку, чтобы помереть красиво". Меня вылечили в конце концов, чудо случилось. Но, наверное, на меня это произвело какое-то воспитательное воздействие – я понял, что бояться и чего-то в жизни не делать из-за страха, что умрешь, не нужно. Я тогда смерть переживал, наверное, каждый день, думал, что нужно каждый день жизни проживать как последний, радоваться тому, что есть. И обидно на самом деле понять, что ты чего-то так и не успел, что-то не сделал правильное. И потом наступает время, когда понимаешь, что жизнь все равно кончилась или вот-вот кончится, ты это все равно не успеешь сделать, а вот не сделал, потому что чего-то боялся. Чего боялся? Все равно в ящик заколотят. Заколотят каждого, совершенно каждого, и каждого один раз. Смысл какой бояться?
