Вторжение российских войск в Украину отодвинуло в сторону все планы и проекты, потому что не будет никаких проектов, если Кремль выйдет победителем из этой войны. Сегодня Украина – наш общий "обратный адрес", наш пароль. Как всегда в подобных случаях, власть оправдывает свою кровавую затею заботой о нашей безопасности и взывает к нашему патриотизму. Нам не нужна её забота и не нужен её казенный патриотизм. Слишком много преступлений и подлостей оправдывались этим словом.
– "Любовь к родине не знает чужих границ". Этот афоризм Станислава Ежи Леца идеально выражает предмет нашего сегодняшнего разговора. Мы все стали свидетелями того, как нападение на чужую страну маскируется патриотическими лозунгами. Владимир Путин вообще очень любит эти слова: "патриот", "патриотизм". Вот цитата из его обращения к согражданам по поводу признания "ДНР" и "ЛНР": "Власть, которая называет себя "властью патриотов", утратила национальный характер и последовательно ведёт дело к полной десуверенизации страны". Это про украинскую власть. Там же, последняя фраза обращения: "Объявляя о принятых сегодня решениях, уверен в поддержке граждан России, всех патриотических сил страны". Он же, объявляет о начале вторжения: "Рассчитываю на консолидированную, патриотическую позицию всех парламентских партий и общественных сил".
Мы поговорим сегодня о патриотизме по-русски и по-американски. Где кончается своя земля и начинается чужая? Почему патриотические силы должны поддержать агрессию? И кто это вообще такие, патриоты?
Я вырос в Советском Союзе, патриотизм помню в виде "военно-патриотического воспитания", то есть уроков начальной военной подготовки. Никакого энтузиазма на этих уроках я не испытывал. Я вообще штафирка. Я служил, конечно, в армии, но стрелять мне приходилось, слава Богу, лишь на стрельбище – моим оружием были телеграфный ключ и азбука Морзе, а служил я в стольном городе Киеве, и это было счастье. Гордиться тем, что ты русский - по-моему, так же нелепо, как тем, что ты родился мальчиком, а не девочкой.
Всесоюзная военно-спортивная игра "Зарница". Саратовская область, финал. 1972 год
Ещё я помню, что в школе мне объясняли, что в сочинении на тему "Патриотизм русского солдата в романе "Война и мир" не надо приводить примеры Шенграбенского и Аустерлицкого сражений: солдаты в них воевали на чужой земле и потому не могли проявлять патриотизма. Но классическая русская литература относилась к этому понятию скептически и даже издевательски. Сразу вспоминается грибоедовский Фамусов с его монологом о московских дочках:
Словечка в простоте не скажут, всё с ужимкой;
Французские романсы вам поют
И верхние выводят нотки,
К военным людям так и льнут,
А потому, что патриотки.
Совершенно непонятно, почему Путин называет Гоголя "русским патриотом" в своей статье "Об историческом единстве русских и украинцев" (июль 2021 года). В русской литературе вообще трудно найти слово "патриот" в позитивном контексте. Особенно ненавистно оно было Льву Толстому. Но есть и исключение – Фёдор Тютчев. Изумительный поэт, но именно о нём Иосиф Бродский сказал, что он "имперские сапоги не просто целовал – он их лобзал". Именно Тютчев изобрел слово "русофобия", написал его по-французски, причем приложено оно было к русским либералам. Вот они и стоят теперь рядом в российской пропаганде: кто не патриот, тот русофоб.
Петроград, Дворцовая площадь. День объявления войны Германии
Философский спор западников и славянофилов выродился в конце концов в поединок "Союза русского народа" с революционерами, желавшими России поражения в мировой войне. Война началась патриотическим угаром и немецкими погромами, но на третий год солдаты отказались воевать и стали брататься с солдатами противника. В годы другой великой войны патриотизм стал знаменем сопротивления нацизму, но советский солдат защищал не партию и правительство, не Сталина, а своё единственное достояние – свой дом и свою семью. Сегодня память о той войне вытеснена победобесием, война превратилась в кич и попсу. Но даже этой попсы мы не видим сейчас, когда власти так было бы нужно продемонстрировать всенародную поддержку ее безумной авантюры.
Для сегодняшнего разговора я пригласил историка, доктора философии, в недавнем прошлом - профессора Северозападного университета (Чикаго) Любовь Куртынову. Люба, ведь несмотря на древнее происхождение слова, понятие "патриот" – сравнительно молодое?
– Да, понятие "патриотизм" очень молодое, в философском и в политическом словаре оно активно начало применяться только в конце XVIII века. Вообще говоря, если обратиться к древности, к языковым корням слова "патриотизм", к латыни и греческому языку, то в Риме-то как раз о патриотизме в каком бы то ни было смысле не говорили. Говорили о верности принципам республики или о верности Сенату и народу Рима. Самая священная клятва была – ларами и пенатами, то есть духами домашнего очага. Были времена, когда даже этническая общность не имела никакого значения, когда люди, попросту говоря, не занимались, не задавались вопросом, что такое этнос, к какому этносу они принадлежат. Этносов как таковых, в общем-то, и не существовало довольно долгое время. Люди прекрасно знали, если их спросить, как их зовут, из какого рода они происходят, из какой местности, они знали, какую религию они исповедуют, каковы их права и обязанности, то есть к какому классу общества они принадлежат.
– В Риме была идентичность?
– Конечно, была. Были римские граждане, были не римские граждане в империи. Были рабы и свободные. Были греки, были галлы, были египтяне…
– Римским гражданином можно было стать.
В какого Бога я верю, имеет значение только для меня, а для всех остальных должно быть важно, в какую Америку я верю
– При огромном усилии, и это было задачей поколений, люди старались, зарабатывали деньги, вступали на политическое поприще ради этого. Может быть, к концу империи стало проще стать римским гражданином за деньги, но, вообще говоря, это было огромное достижение. Были римские граждане, которые были более-менее равны между собой, к ним применялись определенные правила и законы, и были неримские граждане, которые были разными. У германцев не было общего имени. Это римляне, глядя со стороны на них в процессе войны, увидели между германскими племенами нечто общее. Потому что со стороны всегда виднее. В большинстве случаев национальная, этническая принадлежность кого бы то ни было исторически определялась людьми со стороны. Потому что сами по себе люди до эпохи Просвещения, когда все это начало философски обосновываться, стали выстраиваться концепции "государство", "личность", "народное благо" и так далее – до того, как это начало выстраиваться в какие-то достаточно сложные философские концепции, люди думали о себе как о части государства, как подданные: я подданный такого-то короля. Какой может быть патриотизм при этом? Я подданный, я плачу подать, я выполняю свои обязанности. Это обязанность, долг.
– А короли национальной идентичности не имели.
– У аристократии не было национальной идентичности, потому что аристократия, по крайней мере европейская, вся была между собой знакома, они все переженились друг на друге. Уж по крайней мере к XVIII веку все могли считаться родством до какого-то колена. Речь не об этом. Человек на вопрос "Кто ты?" ответил бы: "Я христианин", например. В зависимости от того, что для него было бы в данный момент важнее. "Я христианин", "Я купец", "Я житель портового города Марселя", "Я подданный французского короля". Попытки вытянуть из этого человека, к кому и к чему он чувствует глубокую привязанность или готовность пожертвовать собой, вызвали бы у него страшное изумление.
– Они-то подданные, но ведь в той же Франции страшная трещина прошла по всему королевству, трещина вероисповедания.
– Это было гораздо важнее. Гугенот ты или католик – это становилось первой идентичностью, а уж потом ты был подданный французского короля.
– Да и сегодня британскому монарху запрещено вступать в брак с лицом католического вероисповедания.
– Совершенно верно. Такая же история была в США, кстати говоря, где католики были очень долго на втором плане, независимо от их материального положения, происхождения. Ирландцы были вообще людьми второго-третьего сорта, так же как итальянцы. В немалой степени именно потому, что и те, и другие были католиками.
– Считалось, что католики не могут быть лояльными гражданами. Избрание президентом Джона Кеннеди в 1960 году сломало это предубеждение, но кандидату Кеннеди пришлось убеждать избирателей в том, что он не подчиняется папе римскому, выражаясь нынешним казенным языком – что он не иностранный агент.
Джон Кеннеди: В какого Бога я верю, имеет значение только для меня, а для всех остальных должно быть важно, в какую Америку я верю. Я верю в Америку, где церковь и государство отделены, полностью отделены друг от друга. Где ни католический прелат не говорит президенту-католику, как ему действовать, ни протестантский священник не диктует прихожанам, за кого им голосовать... Я верю в Америку, где никакое должностное лицо не просит и не принимает советов, касающихся его служебных обязанностей, ни от папы, ни от Национального совета церквей, ни от какого бы то ни было иного церковного органа. Где никакая религиозная организация не стремится прямо или косвенно навязать свою волю народу или политикам, и где религиозная свобода настолько непреложна, что действия, направленные против какой-либо церкви, расцениваются как угроза всем другим церквам
– Что мы в результате имеем? В результате мы имеем, с одной стороны, как бы некую естественную принадлежность человека, то, что человек ощущает практически с того момента, когда он вообще начинает что-либо ощущать: на каком языке он говорит, во что он одевается, что он ест, рядом с кем он живет. И, с другой стороны, – принадлежность совершенно искусственную, которая была сконструирована в конце XVIII века просветителями как принадлежность к некоему государству и любовь к этому государству, которое заботится в свою очередь о благе граждан. Вся эта цепочка – я гражданин некоего государства, у меня есть потребности, это государство мои потребности удовлетворяет, оно обо мне заботится, оно меня защищает, следовательно, я этому государству что-то должен – это философская цепочка эпохи Просвещения.
– Теория "общественного договора" Жана-Жака Руссо. Как сказал Вольтер: "Отечество возможно только под добрым королем, под дурным же оно невозможно". Но большевики были прилежными учениками Георга Гегеля, а Гегель сказал: "Государство – это Бог на земле". Но мы опять забегаем вперед.
– Я не думаю, что эта цепочка очень далеко бы ушла без двух краеугольных событий в истории человечества – без американской Войны за независимость и французской революции. Американцы провозгласили себя патриотами, продаётся пиво "Сэм Адамс, патриот и пивовар", до сих пор под таким ярлыком, потому что им, повстанцам, нечем было больше назваться, у них не было еще страны. Вот поэтому мы – патриоты.
– В противоположность лоялистам, то есть сторонникам британской монархии. При этом они оставались вирджинцами, пенсильванцами...
– Если они бунтуют против Англии, то их должно объединять нечто большее, чем место проживания: Вирджиния, Пенсильвания или город Бостон. Они патриоты, то есть они любят свое новое отечество, они создают новое государство. Эта концепция совершенно прекрасно улеглась в их задачу, она их объединила.
– Они все были прилежные ученики французских просветителей.
В Российской империи преобладало почти римское представление об империи как едином целом
– Все они были, конечно, прилежные ученики французских просветителей, большинство из них были франкофилами, разбуди их ночью – отцы-основатели процитировали бы все это наизусть. Патриотизм как объединяющая философия, именно философия, это не чувство тогда еще было – это была философская концепция, которая объединяет тех, у кого, если сказать совсем просто, на то время больше ничего общего-то и не было. Интересы у них были очень разные, у бостонцев и вирджинцев они совершенно не совпадали, кроме одного – отделиться от Великобритании. Вот в этом одном их интересы совпали. И это был патриотизм, основанный на принадлежности к земле. Поэтому, собственно говоря, американский закон до сих пор признает право любого человека, родившегося на американской территории, на территории США, на гражданство США – это "право почвы" так называемое, потому что именно почва их объединила.
– Но еще очень долго после объединения сохранялись, да и сейчас сохраняются огромные различия между штатами. Когда в канун Гражданской войны Линкольн предложил генералу Ли возглавить армию Севера, генерал сказал, что не может воевать против своего родного штата Вирджиния. И возглавил армию Юга.
– Мы установили, что существует некая естественная принадлежность, то есть язык, на котором я говорю, одежда, в которую меня с детства одевают, с кем я хожу в школу, с кем я общаюсь, местность, которую я вижу вокруг себя, культура, к которой я принадлежу, религия, которую исповедую я и мои родственники, обычаи и так далее. Когда генерал Роберт Ли отказался воевать против своего родного штата – это не патриотизм или его отсутствие, это была его естественная принадлежность, он принадлежал к вирджинской аристократии. Он действительно не мог воевать против людей, которых знал лично. Это не абстрактное понятие – мой родной штат Вирджиния, это конкретные люди, которых он знал с юности, с которыми он учился вместе, с которыми он служил вместе, с которыми он детей крестил буквально.
А в Российской империи преобладало почти римское представление об империи как едином целом. В частности, и потому, что это была сухопутная империя, у нее не было заморских колоний. Географически протяженная, она была непрерывной, что создавало представление о некотором огромном царстве-государстве, которое вроде как едино – но если по нему путешествовать, хоть с севера на юг, хоть с запада на восток, резко меняет языки, ландшафты, культуры, людей, которые говорят на разных языках, людей, которые исповедуют разные религии. Даже русские были очень долго не единой культурой. Наша великая единая русская культура – это Александр Сергеевич Пушкин.
"Скажи мне, кудесник..." "Дни Турбиных". 3-я серия. Режиссер Владимир Басов. 1976
– Поэт с африканскими корнями, чьим родным языком был французский. Не могу удержаться от цитаты. Это из ранних редакций "Онегина". Странствующий Онегин вдруг решает вернуться в отечество.
Наскуча или слыть Мельмотом,
Иль маской щеголять иной,
Проснулся раз он патриотом
Дождливой, скучною порой.
Россия, господа, мгновенно
Ему понравилась отменно,
И решено. Уж он влюблен,
Уж Русью только бредит он,
Уж он Европу ненавидит
С ее политикой сухой,
С ее развратной суетой.
Онегин едет; он увидит
Святую Русь: ее поля,
Пустыни, грады и моря.
Но еще несколько слов об Америке. Здесь есть конкурирующие ценности. Преданность, лояльность Америке постоянно проходит проверку Конституцией. Например, традиция приносить клятву верности флагу появилась в американских публичных школах еще в XIX веке, но закреплена законодательно она была в 1942 году, когда Конгресс принял, а президент Рузвельт подписал закон на эту тему. Но уже в 1943-м Верховный суд признал этот закон нарушающим Первую поправку, то есть свободу слова и свободу вероисповедания, и запретил заставлять школьников приносить присягу. Иск президенту и Конгрессу вчинили семьи, принадлежащие к церкви Свидетелей Иеговы.
– Это замечательный пример, кстати говоря. Потому что в данном случае присяга флагу – это патриотизм, это чистой воды патриотизм. Заявление о том, что ребенок этого не может делать по своим религиозным убеждениям, – это претензия на самостоятельность, на свободу совести, в конечном счете, на примат религиозных убеждений над государственными. То есть ребенок из семьи Свидетелей Иеговы считает, точнее его родители за него считают, что обязанности перед Господом и перед своими убеждениями первичны, а обязанности перед государством вторичны. Это замечательный пример того, как решаются вопросы патриотизма.
– Свобода вероисповедания выше лояльности государству. Далее: президент Линдон Джонсон, когда во время вьетнамской войны демонстранты начали сжигать флаг, подписал закон о защите флага в 1968 году, но и этот закон Верховный суд отменил по причине все той же Первой поправки к Конституции: если флаг – моя собственность, я его не украл, не сорвал с чужого дома или общественного здания, я могу делать с ним все, что мне угодно. С тех пор много раз пытались принять поправку к Конституции, ничего другого не остается, но пока не получилось, потому что нужно две трети голосов в Сенате. Последний раз, в 2006 году, не хватило всего одного голоса.
Когда я приехал сюда больше 20 лет назад, я почти не слышал слова "патриот" от политиков. Мне кажется, в моду оно вошло после 11 сентября 2001 года. В 2004-м, когда в президенты избирался Джон Керри, он уже не вспоминал, что когда-то выбросил свою вьетнамскую медаль через ограду Белого дома, – наоборот, позиционировал себя заслуженным ветераном Вьетнама, а его оппоненты пытались доказать, что он плохой солдат, и напоминали о его прежней позиции. В 2008-м избирался Джон Маккейн, и вот он как раз сделал свой вьетнамский послужной список центральным пунктом своей кампании. Тогда уже без удержу стали употреблять слова "патриот" и "патриотизм".
Ну и отдельная эпоха – президентство Трампа. Вот когда патриоты развернулись во всю ширь. Он объявил прямо-таки войну футболистам, встающим перед матчем на одно колено, очень любил всякие помпезные церемонии с государственной атрибутикой, обнимался с флагом, слово "патриот" у него не сходило с языка. Ну и как результат – люди, называвшие себя патриотами, пошли на штурм Капитолия.
То, что "исторические претензии" Кремля вообще кем-то всерьез разбираются и критикуются, – это трагедия
Не помню, кто сказал, что немецкая нация создана поэтами. На самом деле все нации созданы поэтами, русская – русскими, украинская – украинскими. XIX век вообще был золотым веком национализма в Европе. XX век стал его агонией. После Второй мировой войны Европа стала объединяться, и казалось, что национализму и патриотизму пришел конец, что будущее за космополитизмом. Миллионы людей живут не в той стране, в которой родились, работают не там, где учились, состоят в браке с представителями других народов, а их дети растут билингвами и трилингвами. Но какой-то чудовищный дракон из самых мрачных глубин коллективного бессознательного заталкивает нас опять в стойло и требует жертв.
– Вот тут, мне кажется, очень полезно еще раз вспомнить о том, что дракон этот – никакой не древний и к коллективному бессознательному не имеет ни малейшего отношения. Патриотизм как идея любви к государству был придуман чуть больше 200 лет назад и сразу же проявил свою чудовищную сущность: мостовые Парижа текли кровью во имя патриотизма. И уж тем более нет никакого смысла пытаться протянуть ниточки патриотизма вглубь веков: такие попытки были бы смешны, если бы не выливались в чудовищные трагедии. В конце концов, города Севастополь, Феодосия и Херсон были основаны греками. А если Италия стряхнет пыль с карт Римской империи, то в Европе вообще ни для кого больше места не останется, да и в Азии, кроме Турции, – тоже. То, что "исторические претензии" Кремля вообще кем-то всерьез разбираются и критикуются, – это трагедия. Своими действиями он показал, к чему приводят попытки относиться к подобным опусам всерьез. Люди сражаются – как во все времена – за лары и пенаты, за духов родного дома и очага, за своих родных, близких. И за паляныцю, конечно.
– Закончить этот разговор уместнее всего цитатой из пьесы Фридриха Дюрренматта "Ромул Великий". Вот диалог главного героя с дочерью.
Спектакль по пьесе Фридриха Дюрренматта "Ромул Великий". Перевод Поэля Карпа.Ромул – Анатолий Равикович, Рея – Ирина Мазуркевич. Постановка Льва Стукалова. Театр комедии имени Николая Акимова. 1990 год
Рея. Отечество превыше всего.
Ромул. Ты все-таки слишком долго разучивала трагедии.
Рея. Разве мы не должны любить свою родину больше всего на свете?
Ромул. Нет, мы должны ее любить меньше, чем человека. Прежде всего родине не стоит слишком доверять. Никто не становится убийцей быстрее, чем родина.
Рея. Отец!
Ромул. Что, дочка?
Рея. Не могу же я бросить родину на произвол судьбы.
Ромул. Тебе нужно это сделать.
Рея. Мне не жить без родины.
Ромул. А без любимого как жить? Куда возвышеннее и куда труднее хранить верность человеку, чем государству.
Рея. Речь идет о родине, а не о государстве.
Ромул. Когда государство начинает убивать людей, оно всегда называет себя родиной.
Рея. Наша беззаветная любовь к родине сделала Рим великим.
Ромул. Но наша любовь не сделала Рим хорошим. Своими добродетелями мы откармливали изверга. Как от вина, мы хмелели от величия нашей родины, но то, что мы любили, стало горше полыни.
Рея. В тебе нет чувства благодарности к родине.
Ромул. Отнюдь! Я просто не похож на героического отца из трагедии, который желал государству приятного аппетита, когда оно пожирало его детей.
