Человек как материал

Сергей Медведев: Прошлое вторглось в наше настоящее: российская Генеральная прокуратура требует ликвидировать Международный "Мемориал" и Правозащитный центр "Мемориал". Исследование прошлого становится политической проблемой настоящего. А между тем в Москве на Каретном ряду в "Мемориале" открылась выставка "Материал. Женская память о ГУЛАГе".

Как выживали женщины в лагерном аду, как сохраняли достоинство? Как перекликается история лагерных времен с современностью? Не становимся ли мы все вновь лишь материалом для машины репрессий? У нас в студии куратор выставки, член правления Международного "Мемориала", хранитель архива "Мемориала" Ирина Островская.

^{Видеоверсия программы}

Корреспондент: "Я пришла в тюрьму в ситцевой блузке, сатиновой юбке и туфлях на босу ногу, других вещей у меня не было". Черниговская тюрьма.

Именно с таких цитат, выцарапанных на стенах, начинается выставка "Материал. Женская память о ГУЛАГе". Авторы показывают немногочисленные сохранившиеся вещи, которые напоминают о судьбе узниц.

В коллекцию входят в основном предметы из ткани, которая была большой ценностью в заключении. Мешочек с узором, где хранилась пайка, нитка для резки хлеба, салфетки, рецепты на простынях, платье из заплат, телогрейки и самодельные подарки – все эти вещи стали материалом для рассказа о быте заключенных. Большую часть предметов в "Мемориал" передали бывшие узницы и их потомки, у каждой вещи – своя легенда и история.

Сергей Медведев: Выставка заявлена до марта, но неизвестно, какие решения будут приняты: 25 числа судебное заседание. Ирина, почему такое название – "Материал"?

Ирина Островская: Я бы говорила только о выставке: все остальное так неинтересно, абсурдно и дико… Нас второй раз наказывают за то же самое. Сначала нас обвинили в том, что мы не маркируем свои издания, но все штрафы, которые нам предъявлены, оплачены.

Все те, кто в 1937-38 году были обвинены в какой-нибудь контрреволюционной или диверсионной деятельности, в 1948 году пошли по тем же обвинениям. Повторники пошли просто, как писал Гинзбург, по алфавиту: сначала на букву А, и дальше понеслось.

Мы шли к этой теме "женская судьба в ГУЛАГе" лет 15, потому что это очень сложная, необъятная тема. Мы, к сожалению, знаем о ней мало, потому что до архивов сейчас добраться становится с каждым годом все сложнее и сложнее. И мы опираемся на те документы и рассказы, которые успели собрать за эти 30 лет. Передавая самое драгоценное, что есть в семье, мне всегда говорили: для меня честь, что это будет храниться в архиве вашего "Мемориала". "Мемориал" – это огромное сообщество людей, сейчас уже по всему миру.

Все женщины во всем мире во все времена вяжут, плетут и вышивают. И таких изделий у нас в собрании очень много. Но как передать, в каких условиях были созданы какой-нибудь кошелечек или воротничок, кофточка или игрушечка? Как передать ту боль, ту память, которую они в себе несут? Это то, что было там создано, чем пользовались, что потом вынесли и решили всю жизнь хранить дальше.

Сергей Медведев: Письма тоже были на ткани, в ГУЛАГе же было не достать бумаги?

Ирина Островская: Предыдущая выставка была о праве переписки. Бумага – дефицит, а ткани – кошмарный дефицит. Потом мы придумали этот ход: мы используем материал. Материал как ткань, мануфактура, текстиль. Живых свидетелей нет, и все, на что мы можем опираться, это или воспоминания, тексты, или ткань, текстиль. Вот у нас и получилась некоторая игра слов, которая дала ход нашей выставке. Разделы, посвященные разным периодам жизни, начиная от ареста и кончая освобождением, мы тоже обыгрываем словами, которые так или иначе связаны со швейно-мануфактурными вещами. То, что связано с памятью, это шов, а можно сказать – шрам.

Сергей Медведев: В нынешней ФСИН женщины тоже в основном шьют.

Ирина Островская: Мужчины тоже шьют. Арсений Рогинский должен был вязать какие-то сетки.

Сергей Медведев: Остается эта гулаговская специализация на материале, на ткани.

Ирина Островская: В женских лагерях действительно было распространено швейное производство. Сначала оно предусматривалось для слабосильных женщин, но ведь и нормы, и виды работ были совершенно одинаковые: женщины и лес валили, и в шахтах работали, и на рудниках. Единственное, пожалуй, чего женщины не делали, это с отбойными молотками не стояли.

Сергей Медведев: На рудниках были женщины с тачкой и с лопатой?

Ирина Островская: С лопатой и рюкзачком. В рюкзачок за спину грузилась урановая руда, и гуськом: пошел-пошел, понес-понес.

Сергей Медведев: Чем отличались женские лагеря от мужских?

Ирина Островская: Да ничем. Те же бараки, те же ватники, те же шапки-ушанки, те же виды работ, те же нормы, тот же режим.

Сергей Медведев: Особенности женской физиологии и гигиены никак не учитывались?

Ирина Островская: Нет: ни в еде, ни в одежде, ни в нормах. Те же самые до минус 40 градусов включительно на работу, если минус 41, то уже можно на работу не выходить.

Сергей Медведев: Каков по всему ГУЛАГу процент заключенных-женщин?

Ирина Островская: Это сложный вопрос: тут нет какой-то линейности подсчета, все всегда было зигзагами. Кроме одного указа, когда женщины рассматривались как члены семьи изменников родины, против женщин не было специальных операций. В немецкие, харбинские, польские и какие угодно операции тоже шли женщины. Были женщины и среди эсеров. Но случались всплески. В период Большого террора создаются женские лагеря. Издается людоедский указ 00486, который регламентирует, как именно поступить с разными женами: бывшими, гражданскими, беременными, кормящими.

Создаются специализированные женские лагеря: "АЛЖИР", "Темняки", в Томске есть такое местечко Яя, в Карелии недолго был Сегежлаг. Когда началась оккупация, эти лагеря эвакуировали, раскассировали по разным местам. "АЛЖИР" – это "Акмолинский лагерь жен изменников родины". Сами узницы сообразили, что аббревиатура этого названия складывается в "АЛЖИР". Второй такой же известный лагерь был в местечке Потьма, поэтому они говорили: мы в АЛЖИРе живем, а те вообще вПотьмах.

Сергей Медведев: Если брать Большой террор 1937-38 годов, то среди репрессированных, в том числе рандомно, случайно репрессированных людей, 90% – мужчины.

Ирина Островская: Женщин было намного меньше, их реже приговаривали к высшей мере наказания, но такие женские всплески бывали. Иногда это было 8-12% от общего контингента, а иногда доходило до 30-и. Но мы говорим только о тех, кто реабилитирован, кому государство дало официальную справку, что они ни в чем не виноваты и были обвинены облыжно. После войны, например, было огромное количество людей, обвиненных в коллаборации с фашистами. Мужчин там практически не осталось, а женщина: вот в ее избе поселился немец, и что она, интересно, могла ему сделать? После этого ее обвиняли в коллаборации.

В этот же период довольно большая группа женщин была обвинена за любовь. Но ведь это жизнь, в оккупации люди жили и по четыре года: что было делать? Огромное количество женщин пострадалои по указу "за колоски", который иначе еще называется "за карман". Она насыпала в карман зерна, чтобы сварить себе вечером затируху – "хищение социалистической собственности". Тут очень трудно вести подсчеты. Тем не менее, мы считаем, что за время советской власти через лагеря прошло никак не менее 500 тысяч женщин.

Сергей Медведев: Об одном из разделов выставки рассказывает Алена Козлова, куратор выставки и директор архива "Мемориала".

Алена Козлова: Мы старались каждый раздел выставки назвать термином, который имеет двойное значение и в текстильной промышленности, и в нашей обычной жизни. Этот раздел мы назвали "Стежок". Это рукоделье, которым занимались женщины ради собственного успокоения, создания красивых вещей, которые скрашивали бы их серую тяжелую жизнь, или для того, чтобы вложить любовь в предмет, который был связан с каким-то очень дорогим и важным событием, как, например, этот кошелечек, саше, вышитое незабудками. В нем Ксения Никольская хранила письма своего сына Гены, который оставался дома с ее родителями.

В лагере у Ксении Ивановны родились близнецы, мальчик умер через два года, ее лагерный муж тоже умер, осталась только девочка Татьяна, с которой они вышли из лагеря и вернулись в Ростов-на-Дону. Это один из редких случаев, когда эта новая семья была тепло принята той семьей, которая оставалась на воле. Дружба между Татьяной и Геннадием была очень важна. Татьяна потом, будучи наследницей своего старшего сводного брата, передала нам это саше вместе с письмами, которые сохраняла мать.

Другие вещи, может быть, не столь трогательны, но они показывают нам, что красота и цвет в жизни необычайно важны. Например, незамысловатый мешочек, вышитый очень простой вышивкой, тремя звездочками, и в нем странный предмет – какой-то кусочек керамики. Это кусочек шершавой керамической кружки, который поможет загладить сломавшийся или оторванный ноготь не столько для красоты, сколько для того, чтобы этот ноготь не причинял травм. За каждой вещью – большая-большая история. Это та материальная, ощутимая руками память, которая была сохранена женщинами.

Сергей Медведев: Сложный вопрос – насилие над женщинами в ГУЛАГе. Насколько это все задокументировано? Сколько доводилось слышать, как приводили этап, отбирали женщин для начальства, любой конвоир мог потребовать обслужить свои мужские потребности. Насколько широко это было распространено, и что происходило с детьми, которые потом рождались?

Ирина Островская: Эту тему в мемуарах наши авторы-женщины обходят стороной. Даже если они ее касаются, то в третьем лице, про кого-нибудь другого, а про себя, как я ни заходила с разными хитрыми вопросами, не говорят. Тема полностью табуирована. Но, например, в Акмолинском лагере до сих пор сохранилось место под названием "Мамочкино кладбище". Это кладбище специально для родившихся и умерших младенцев. Они же не заключенные, поэтому их хоронили не за оградой, а в стороне, на огороженной кладбищенской территории. Оно огромное, это "Мамочкино кладбище".

Мы можем только фантазировать и ужасаться тому, каким же образом зарождалась эта жизнь. А как показать это на выставке? Как передать ужас, стыд, позор, насилие, унижение? У нас есть только один маленький предметик – крошечные, как кукольные вязаные рукавички. Известно, что их сплела заключенная после принудительного аборта. Она не пережила этот аборт, достаточно быстро скончалась, но передала их уборщице в лагерной больнице, а та сберегла и потом отдала нам.

Сергей Медведев: Мы можем только догадываться о масштабах мужского насилия в отношении заключенных женщин. По косвенным описаниям у Шаламова, эти женщины постоянно работают, их вызывает в бараки начальство. Когда приходит этап, их отбирают раздетых: и тех, кто будет работать, и тех, кто на кухне, и тех, кто особо приглянется.

Ирина Островская: Женщина в лагере – это абсолютно бесправное крепостное существо. Ее можно было использовать на любых работах: хоть скотницей, хоть ткачихой, хоть поварихой. Но когда через много лет эти советские женщины садились писать мемуары, у них в голове мгновенно включались все возможные редакторы и цензоры: об этом я рассказывать не буду, а это я боюсь написать, а это стыдно, а это страшно.

Я много лет работаю в "Мемориале", и я знала замечательные дни и испытала настоящее счастье. А те, которые пришел к нам сейчас, сталкиваются больше с судами да разборками, и мне их немного жалко.

Когда-то я приехала брать интервью у чудесной женщины, чей экспонат тоже есть на этой выставке. Надо же понимать, какую травму пережили эти дети: сначала арестовали отца, потом мать, потом детский дом... Она рассказывала, что помнит ночь после ареста матери. Она осталась одна: коммунальная квартира, она забилась в темноту, видела только всполохи проезжающих мимо машин. Это была страшная ночь. А утром прилетела тетя из Тбилиси, забрала ее. Я спрашиваю: как же она могла прилететь утром? Во-первых, что-то я не помню самолетов между Москвой и Тбилиси в 1937 году. Во-вторых, откуда же она узнала? Нет-нет, говорит эта женщина, она приехала на следующее утро, я точно это помню. А у нее дома лежит такая маленькая записочка: "Даниловский спецприемник": "Такая-то поступила тогда-то, через две недели отдана под опеку тетке".

Сергей Медведев: То есть эти две недели просто выпали у нее из памяти.

Ирина Островская: Они спеклись в эту ночь ужаса и страха. Она говорит: "Я знаю эту бумажку, но не понимаю, что она значит".

Сергей Медведев: Сколько таких историй представлено на выставке "Материал", которую я всех призываю посетить в "Мемориале" на Каретном ряду, пока он еще открыт, пока он с нами…

Это хорошая метафора – "Материал", ведь "Мемориал" – это тот институт, который соединяет воедино ткань нашей памяти. Она ветшает, разрывается на кусочки, ее хотят вообще растворить, а "Мемориал" латает и восстанавливает, как эти женские платья времен ГУЛАГа. И мы всей душой его поддерживаем.