В первые месяцы жизни в Федково у меня постоянно пропадали зажигалки. Вне всяких сомнений, зажигалки нарезали ребята, и мы с Димой несколько раз очень настойчиво попросили их не брать чужое либо класть на место.
Я купил семь штук "Крикетов" и пару упаковок спичечных коробков – пусть, подумал я, детвора набьет свои сокровищницы и успокоится. Через неделю у меня осталось две зажигалки, а спички закончились вовсе. Я решил прекратить этот аттракцион щедрости: одну зажигалку спрятал, а за другой начал внимательно следить.
И вот, через пару дней, когда мы переезжали из одной комнаты в другую, в атмосфере бардака и беспорядка зажигалка, которую я оставил на кухне, исчезла. Я подумал, что это удачный повод для начала репрессий, поскольку помнил момент, когда ушла зажигалка, и точно знал, кто из ребят ошивался поблизости. Поразмыслив, я все же решил успокоиться и дать пацанам еще один шанс. Достал последнюю зажигалку из тайника, бросил на стол и пошел заниматься перестановкой.
Прошло минут двадцать. Я зашел на кухню и уткнулся взглядом в одиноко стоящую пепельницу. Зажигалки там не было. Сложно описать чувство, а точнее последовательность чувств, которые я пережил, стоя с неприкуренной сигаретой.
Через минуту вся команда стояла в комнате, включая Петра и Сергея, которые не курили вовсе. Меня трясло.
– За неделю ушло уже пять зажигалок! Пять! И спичек две коробки! Вы совсем уже? Вы их солите что ли?
Разумеется, ребята стояли с лицами, словно я обвинял их в краже синхрофазотрона.
– Если сейчас же не вернете мне мои зажигалки, я пойду в спальню и начну шмонать ваши матрасы!
Важно понимать, что это крайнее и очень жестокое наказание, поскольку все мы – и я, и ребята – понимаем, что в матрасах, скорее всего, обнаружится много такого, на фоне чего зажигалки померкнут. Возможно, даже синхрофазотрон. Отмерив пять минут на розыскные мероприятия, я пошел к себе. Злой, как черт, сел на кресло и уставился в компьютер.
На столе, слева от клавиатуры лежали две зажигалки.
Это фрагмент записи в блоге Дмитрия Маркова – фотографа, журналиста и волонтера псковской благотворительной организации "Росток", работающей с детьми-сиротами. (Окончание рассказа о зажигалках).
Марков в прошлом году получил премию, созданную фотоагентством Getty Images и социальной сетью Instagram. Фотографии Маркова в Instagram – тонированные, будто выцветшие, на них много детей, стариков, неблагополучных людей и потертый мир, создающий порой ощущение разрухи.
Марков говорит, что тонирует фотографии, чтобы привести их к единообразию, и вообще предпочел бы работать в ч/б. Сами фотографии ему не кажутся мрачными: "Я вижу чаще эти сюжеты, они не вызывают у меня тех эмоций, что у людей, которые видят их впервые".
Он родился в подмосковном городе Пушкино, безуспешно пытался учиться в Мытищинском машиностроительном техникуме, откуда был изгнан за неуспеваемость, как и из института: "Я понял, что лучше оставить эти попытки".
Журналистика, как описывает Марков, появилась так: ему со школы нравилось писать, и еще его интересовали социальные темы: "Первую статью писал про своих друзей-наркоманов, которые подростками "потребляли".
Впрочем, скоро журналистику вытеснили фотография и волонтерство: "Меня не очень журналистика удовлетворила в том смысле, что, если заниматься одной темой долго и вдумчиво, невозможно зарабатывать себе на жизнь. В фотографии можно снимать одну тему, изучать ее годами". То же и про волонтерство, работу с детьми-сиротами: "Мое детство в некоторой степени было похоже на детство этих ребят. Потом, когда ты долго занимаешься одной темой, ты в нее погружаешься, начинаешь понимать все больше и больше – это затягивает".
Фотографии Марков учился у Александра Лапина. В середине 2000-х, снимая волонтерский проект, оказался в Псковской области: "Я как-то попал с волонтерами в интернат и начал снимать, это меня очень зацепило. Потом работал вожатым в лагере, интернате для умственно отсталых детей, потом подумал, что можно остаться еще чуть-чуть, поработать там помощником, в итоге завис там на несколько лет".
Сейчас блог Маркова, где он описывал работу в благотворительной организации, закрыт: "Когда я его вел, я жил в деревне, работал в социальной квартире, где жили ребята из детского дома. У меня был немного другой образ жизни, я социальной работой занимался более интенсивно, об этом писал. Когда это все закончилось, я подумал, что лучше оставить этот формат на память в том виде, в котором он был. Тогда я больше сосредоточился на "Инстаграме", просто на картинках, которые без какой-то долгой истории".
В ответ на вопрос о границе между некоторой отстраненностью журналистики или фотографа и вовлеченностью волонтера Марков говорит: "Я просто двигался интуитивно. Наверное, если говорить про идеальную журналистику, надо смотреть несколько свысока или со стороны. А у меня как-то так вышло".
Впервые я встретил их в районе центрального рынка Пскова: Руслан, словно паралимпиец, газовал на своей коляске, а на коленях у него сидел вымазанный в шоколаде мальчишка. Выглядело это довольно сочно: я решил разыскать этот тандем и пофотографировать. Узнал домашний адрес, и уже вскоре лез в их старый дом, огибая злобного дворового пса по соседскому забору. Как и следовало ожидать, семейство оказалось необычное: отец – инвалид физический, сын – инвалид ментальный, коррекционщик. Мама в этом семействе когда-то была, но потом сплыла.
Я начал кататься с семейством по городу и фотографировать. Параллельно наблюдал за тем, как меняется пространство вокруг инвалидной коляски. Одно дело иметь умозрительное представление, что в городе сложно колясочникам, другое дело – поднимать конкретную коляску с конкретным мужиком на конкретной яме. В этот момент рядом нет равнодушных: есть те, кто помогают, и те, кто осуждают: "Куда он с ребенком поперся?", "Пьяный наверно..." и т.д. Я видел симпатичную девочку на Мазде, которая выпучив глаза требовала, чтобы коляска объезжала ее корыто по кустам. Но я так же видел парня в костюме (офисном, а не спортивном), который своими руками поднимал ссаного мужика с земли. И да – инвалиды, оказывается, иногда ходят под себя, не имея физической возможности сходить куда-нибудь в другое место.
Кататься с Русланом и Витей было прикольно только в первый раз. Да и то лишь первый километр... Кататься скучно. Холодно. Чтобы как-то разнообразить времяпрепровождение, я бухаю. Например, когда Русланчик сворачивает с Октябрьского проспекта на улицу Ленина, я делаю важное лицо, сгребаю брови в кучу и говорю, что мне надо сделать Важный Звонок. А потом загуливаю в шалман и хлебаю коньяк. Один такой "звонок" ненадолго раскрашивает осенние будни в теплые тона, после чего процедуру необходимо повторить.
Ребенка – в детский дом, отца – в дом инвалидов
– Ваша история о колясочнике и ребенке, – кажется, вы не испытываете жалости, или это далеко не единственное чувство по отношению к этим людям.
– Жалость, мне кажется, не очень продуктивное чувство. На случай с Русланом и его сыном мы, социальные работники, смотрим как на некую проблему, которую надо решить, чтобы от этого решения был толк, а не просто удовольствие, что мы собрали денег и купили другую коляску, что-то еще. Большая часть работы была посвящена коммуникации между социальными службами города для того, чтобы этот сложный случай как-то достойно и цивилизованно разрешить. В начале предложений было всего два: ребенка отправить в детский дом, отца отправить в дом инвалидов. Хотя это совершенно не выход. Жалость в том смысле, в котором вы понимаете значение этого слова, была, наверное, в попытке эту порочную практику изменить на какую-то цивилизованную и более человечную, не разлучать отца с сыном, помочь им встроиться в общество, вместо того чтобы прятать по интернатам.
– Даже в таком тяжелом состоянии им лучше вместе, чем порознь в интернатах?
– Вы так не считаете?
Если мальчишка не попал в интернат, возможно, его положение будет чуть легче
– Я считаю так же, как вы, но выглядело это местами ужасно, вы сами описываете, что непросто вам было с ними ходить. У них в конце дороги свет есть, они реально могут в жизни устроиться?
– То, что вы вкладываете в слово "устроиться", – видимо, это хеппи-энд, и такого практически не бывает с нашей категорией клиентов, начиная от кризисных семей и кончая тяжелыми случаями с детьми-сиротами. Понятно, что для таких людей необходимо сопровождение, нужна какая-то периодическая поддержка. Это вполне нормальная практика в цивилизованном мире. По крайней мере, сейчас мальчик ходит в школу, государственные органы помогли оформить все выплаты, по возможности за ними смотрят, помогают, что-то для них делают. В принципе, есть некоторый результат. Так, чтобы сказать, что эта проблема решилась принципиально и все замечательно, – это очень сложно. Так бывает очень редко. Работа с такими людьми больше на долгую перспективу. Если мальчишка не попал в интернат, у него какие-то механизмы для социализации будут выше, когда он вырастет, возможно, его положение будет чуть легче, чем было бы, если бы он провел все детство в интернате.
Оттащив женщину в сторону, я завел с ней поучительную беседу –не столько для того, чтобы ее поучать, сколько для того, чтобы оторвать ее от коляски.
– Ольга. Что вы делаете? В общем и целом. И зачем?
– Я хочу помогать Вите. Буду им денюшку посылать, вещички мальчику покупать...
– Ольга. У Вити есть папа. Он заботится о своем сыне так как может. Может, не так как нам хотелось бы, или не в том объеме, или не в том качестве, но это – их личные семейные дела. То, что вы представляете себе помощью Вите, на самом деле есть помощь вам себе самой с использованием Вити. Понимаете? Вам хорошо оттого, что вы сделали доброе дело – накормили дите сладостями. Но хорошо ли от этого парню? По дороге от дома до Набата много теть, названия их Витя даже и не запоминает, которые кормят его шоколадом. Даже не касаясь сомнительной пользы от такого количества сахара, вы приучаете ребенка к неестественному: неестественным отношениям с людьми, неестественным чувствам к людям. Понимаете?
– Я считаю – любая помощь хороша...
– Ольга. Это глубокое заблуждение, суть которого раскрыта в известной поговорке про благие намерения. Вот вы купили ему большую дорогую машинку. Сегодня, кстати, Витя канючил машинку весь день. И Руслан купил ему, но ту, которую смог себе позволить. А вы подарили лучше. И теперь Витя знает – дорогие машинки – это реально. Не от папы, так от тети. Благодаря вам, в следующий раз у палатки с игрушками Руслан получит незабываемую истерику.
Различать сиюминутные позывы
– Вы отзываетесь не очень хорошо о женщине, которая пытается подарить мальчику дорогую машинку. Благотворительность неправильно устроена?
– Я не знаю, можно ли сказать – правильно или неправильно, но первый импульс, который идет от человека, – жалость или сострадание. Им кажется, что если сделать сиюминутно ребенку хорошо, в этом есть некоторая польза. Он плакал, получил машинку, перестал плакать, улыбается – хорошо. Но это первый этап, с которым сталкиваются люди, которые начинают вникать в эту тему. Потом они понимают, что после этого он начинает рассчитывать на эти машинки, он уже начинает требовать эти машинки от папы. Следующая мысль, что возможно, это не самое правильное решение, надо как-то поступать иначе. Соответственно, когда люди долгое время находятся в этой области, они уже начинают различать какие-то сиюминутные позывы для того, чтобы сделать все хорошо и красиво здесь и сейчас, от каких-то важных и полезных перспектив.
Самая большая свинья, которую можно подложить людям с инвалидностью, – это жалость. В определенном смысле, это беда куда серьезней криворуких заездов для колясок: пандусы, в конце концов, можно просто починить, а вытравить из общественного сознания снисходительно-жалостливое отношение к 8% населения РФ куда сложнее. И судя по тому, как бросились отзывчивые люди строить дом и покупать одинокому отцу-колясочнику автомобиль, многие, похоже, вообще не допускают мысль, что наши менее здоровые сограждане способны работать.
Не надо, глядя на мой инстаграм, предполагать, что это Россия
– Когда смотришь на Россию вашими глазами, притом что у вас бывают разные фотографии, светлые и помрачнее, все равно общий тон – непростой. У вас самого – ощущение, что вы показываете обочину жизни, мир отверженных? Этот мир в процентах какую часть от всей российской жизни составляет, с вашей точки зрения?
– Я не знаю. Эти вещи, которые вы сейчас говорите и которые я часто слышу, для меня, честно говоря, загадка. Я ничего не хочу донести, высчитывать процентное соотношение различных категорий граждан в нашей стране. Не надо ни в коем случае, глядя на мой инстаграм, предполагать, что это Россия. Я снимаю сюжеты, которые мне интересны, которые мне близки. Если зайти в инстаграм гламурного фотографа, там на 90% будут модельные девушки в дорогих одеждах – это же не говорит, что у нас все кругом так живут, ходят и это есть Россия. Кому-то интересны пейзажи, мне интересна эта тема, эти люди. Я в некоторой степени считаю себя частью этой жизни. Я просто фотографирую то, что мне нравится, то, что я считаю интересным и красивым. Какие это вызывает ощущения, не знаю. Эти сюжеты – это часть моей жизни, часть довольно большая. Я вижу другое, но я просто не фотографирую.
Все зашито мерзкой пластиковой панелью
Я когда приезжаю в какой-то отдаленный город или райцентр, там в центре все может быть неплохо. Но мне как фотографу это не так интересно, я не фотографирую красивый центр не потому, что ищу разруху, просто в старом антураже чувствуется присутствие человека, чувствуется история. Возьмите в провинции новый отремонтированный автовокзал и возьмите старый где-нибудь на окраине райцентра – вы увидите, в старом вокзале сохранились старые таблички, которые мастер выпиливал лобзиком, вагонка старая, какие-то такие подробности. А новый автовокзал отремонтирован, там все зашито мерзкой пластиковой панелью, наштампованные расписания. Я в этом не вижу ни человека, ни истории, ничего, поэтому я это не снимаю. Естественно, мне больше нравится старый автовокзал, но не потому, что там разруха.
Постоянно все это наблюдать – это тебя делает весьма грустным человеком
– С годами у вас появляется ощущение, что вы дистанцируетесь от этого мира?
– Как дистанцироваться можно от этого? С большинством героев на фотографиях я знаком лично, сижу, выпиваю. Но раньше я был гораздо сильнее погружен, сейчас немножко отошел, потому что это очень сложно – постоянно находиться в этих проблемах, их как-то решать.
– В психологическом смысле сложно?
– Да. Я думаю, что если бы я пришел туда более подготовленным, если бы у меня было образование психологическое, я бы, может быть, немножко себя вел иначе – это касается социальной работы, а не фотографии. Потому что за 5 лет интенсивного погружения немножко я устал, это тяжеловато, конечно.
– Можете описать, что именно тяжело?
– Вы прочитали историю про Руслана, представьте, сколько таких историй было, про которые я даже не писал. Со временем этот поток, даже если ты от него абстрагируешься, все равно влияет. Я более циничным человеком стал. Если раньше у меня было представление, что всем можно помочь, что-то сделать, то сейчас я уже так не смотрю на вещи. Перед тем, как я ушел, я заметил, что, глядя на ребят, я уже заранее понимаю процент успеха в каких-то ситуациях. Постоянно все это видеть, наблюдать – это тебя делает весьма грустным человеком.
Подняться на третий этаж поликлиники в коляске ему было сложно
– Это всегда безнадежность? Но вы все-таки помогли Руслану и его сыну, какие-то люди, чиновники ими занимаются. То есть хоть относительный успех возможен?
– История началась с того, что парнишку забрали в приют. Успехом можно считать то, что его вернули отцу. Вместо того, чтобы отправить в детский дом, ему помогли устроиться в школу, помогли оформить всякие выплаты, что отцу было тяжело сделать, начиная с того, что он не очень понимал все эти механизмы, кончая тем, что подняться на третий этаж поликлиники в коляске ему было сложно. Мы смогли как-то обратить внимание государственных служб на эту семью, что, в некотором смысле, защитило их от возможных злоупотреблений или попыток решить ситуацию без должного понимания. Конечно, в этом есть смысл. Но есть еще очень много работы – ежедневной, бытовой, начиная с общения. Вот это в большей степени силы, нервы расходует.
В лучшем случае спускают все за одну неделю на всякую фигню
– По умолчанию эти люди отверженные, государство им не помогает, или дело случая: где-то помогает, где-то не помогает, но система помощи, в принципе, есть?
– Это действительно очень сложный вопрос. Государство, конечно, что-то делает. Я попробую привести пример: ребята в детском доме, им на книжку начисляются либо алименты, либо какие-то пенсионные выплаты. К 18 годам у выпускника лежит, скажем, полмиллиона рублей. Нельзя отрицать, что государство не помогает, – что-то оно сделало. С другой стороны, если посмотреть истории этих ребят и как они расходуют деньги: в лучшем случае спускают все за одну неделю на всякую фигню, потому что они не способны распорядиться этими деньгами, они не понимают, что им необходимо. Либо их на эти деньги кидают. Все заканчивается какими-то пьяными разборками. Вроде помогает государство деньгами, но какой-то помощи от этого немного, она какая-то бестолковая, а временами даже вредная.
Те, кто в теме, знают, что после интерната у многих детей случается период, когда они дорываются до всего того, что в детском доме было запрещено или строго ограниченно. Жрут ведрами майонез, пьют литрами кофе и так далее. С этим бесполезно сражаться: надо запастись "Мезимом" и стоически пережить эту стадию адаптации. Рано или поздно, на девятом десятке яиц или третьей коробке сгущенки, сознание пресытится, спустит сигнал в желудок и наступит гармония.
Чиновник-людоед, который строит планы принести в этот мир страдания и боль, – такого нет
– Вы не видите тут чьей-то злой воли – инвалида выкидывают, и дальше ему ничто не поможет, если не придут на помощь хорошие люди, благотворители? Если человек один на один останется со своими проблемами, то он погиб?
– Все зависит от ситуации. Чтобы где-то в собесе сидел чиновник-людоед, который строит планы принести в этот мир страдания и боль, – такого нет. Есть несовершенство в нашей системе, порой очень серьезное, поэтому часто человек либо остается без поддержки, либо она такая, что от нее толку немного. Вопрос не в том, что чиновники злые, вопрос в том, что система с большими проблемами. Я ездил недавно со специалистами опеки по кризисным семьям, у некоторых дети на грани изъятия. С одной стороны, мы говорим, что чиновники не выполняют свою работу, с другой стороны, на 50 таких семей находится полставки специалиста опеки, и этой несчастной женщине при всем желании не разорваться на всех и не сделать всем все хорошо и правильно. Кого здесь винить?
Многие алкоголизмом страдают
– Хороший вопрос. У этих людей нет ощущения, что государство проводит чемпионаты мира по футболу, а на них вообще никаких денег не выделяет? Вот вы говорите, на полставки женщина в опеке.
– У специалистов в опеке есть такое раздражение.
– У специалистов опеки – ладно, а у людей, которые являются их клиентами? Они не раздражены, что про них забыли, на все что угодно находятся деньги, а на них не находятся?
– Я хочу уточнить, мы говорим о кризисных семьях, и наши клиенты, мягко скажем, несовершенны. Они же понимают, что сами виноваты, многие алкоголизмом страдают. Здесь в первую очередь необходимо человеческое движение друг к другу. Многие семьи не обращаются никуда, потому что боятся опеки, она для них исключительно карающий, контролирующий, пугающий государственный орган – это не место, где они могут получить поддержку. Хотя по идее должно быть именно так. С тем же Русланом одна из проблем была – помочь коммуникации между государственной службой и Русланом. Потому что он поначалу всех страшно боялся, они появлялись в его жизни, чтобы выписывать административный штраф, забирать ребенка. А то, что эта система может быть системой поддержки, он даже не предполагал.
Вахтерша говорит: чего с вас взять, если вас матери бросили
– Вы написали в инстаграме про тренера, который рассказывает проигравшему в поединке ребенку, что "впереди у него ещё много побед. Да что там побед – впереди огромный целый мир. (Только не вздумайте внушать такое себе, друзья мои. В нашем случае всё окончательно (проиграно) и пересмотру не подлежит)".
– Когда-то мне казалось: сейчас все неправильно, надо сделать это, это – и все вдруг станет правильным. Я думаю, было некоторое заблуждение. Сложностей очень много, и они комплексные. У нас есть социальные квартиры, где живут ребята с умственной отсталостью, где мы их готовим к самостоятельной жизни, к интеграции в общество. Мы можем это сделать. Единственное, что мы не можем, – это изменить то общество, куда они выходят. Мы их можем вырастить, можем с ними работать годами в атмосфере взаимопонимания, дружелюбия, потом они попадают в общагу, там сидит вахтерша, которая говорит: чего с вас взять, если вас матери бросили. На это мы не можем повлиять. Не все здесь зависит от нас – это та мысль, которую я сформулировал после долгого опыта этих лет.
– То есть с обществом есть проблемы?
– Не то что проблемы. Я хочу сказать, все очень глубоко связано одно с другим. Мне кажется, невозможно решить одну проблему, когда вокруг тебя куча других проблем и все они косвенно связаны.
Я вряд ли найду в себе такие силы вновь
– Можно ли сказать, что у вас опустились руки, поэтому вы больше этим не занимаетесь?
– В этом есть, наверное… Я, действительно, этим не занимаюсь так, как это делал раньше, наверное, я вряд ли найду в себе такие силы вновь. С другой стороны, я смотрю, мои фотографии иногда в чем-то помогают, даже мотивируют людей. Я думаю, что сейчас, может быть, в этом мой смысл и мое занятие. Хотя периодически кто-то ко мне обращается, я по мере возможности пытаюсь помочь или хотя бы направить, что-то сделать.
– Если сравнивать, как это устроено в России и в других странах?
– Когда мы занимались детьми с умственной отсталостью, мы изучали опыт Швейцарии, смотрели, как с кризисными семьями в Австрии работают. Из этого наши установки и возникли – из этих опытов. Я не могу сказать, что это не работает <в России>, я хочу сказать, что это долгий процесс, он на всех фронтах, не только на социальном. Если у нас с экономикой какая-то фигня, понятно, что у нас будет проблема с социалкой, – это же все связано.
АЛЕКСЕЕВА, окунувшись в реалии деревенской жизни с детьми, пребывает в противоречивом состоянии. Она с одной стороны поклялась, что перевяжет маточные трубы, как только вернется в город, с другой стороны, говорила об этом с таким довольным и счастливым лицом, словно придумала новый социальный проект...
Вчера к нам приезжала делегация в составе нового прокурора района и старого руководителя "Ростка". Это была ознакомительная встреча или, если назвать вещи своими именами, экскурсия в зоопарк: прокурору все понравилось, правда, он не понял для чего на нашей кухне висят наручники.
У нас народ отзывчивый – это без сомнений
– Все время проскальзывает – общество. Общество – это люди. Вы приводите в пример вахтершу в общаге, которая такое скажет вашим воспитанникам, даже если вы с ними самое прекрасное делаете, что это разобьется о стену. Есть два полюса в представлениях о российском народе, кто-то говорит, что он самый-самый сердобольный, поможет, придет на помощь. Другие говорят: ни хрена никто не придет на помощь, никакой не сердобольный, всем вообще наплевать. У вас наблюдения какие?
– Нет, у нас народ отзывчивый – это без сомнений. Но удивительным образом в нем сочетаются и такие вещи. Я за время своей работы интенсивной видел гораздо больше людей отзывчивых, людей, готовых помогать, участвовать. Я даже эту тетку, вахтершу, в некоторой степени… – она же тоже устала, она уже сидит там столько лет, у нее уже возник какой-то стереотип, образ этих ребят. Когда наши ребята начали жить в деревне, первые три месяца, когда что-то случалось в окрестностях, менты приходили сразу к нам. Потому что они складывали два плюс два: там живут сироты, тут что-то пропало, идем к ним. Прошло какое-то время, полицейские перестали к нам приходить, потому что они поняли. Какой-то долгий процесс должен пройти. На эту женщину-вахтершу я не обижаюсь и на специалистов опеки, которые задолбаны всеми этими проблемами и собственной беспомощностью.
Воспитательница в детдоме, у нее установки не самые дружелюбные в отношении детей
– В Москве, скажем, принято заниматься благотворительностью, при этом принято говорить, что государство этим не занимается, ни хрена не выделяет деньги. За этим стоит позиция, что это хреновая власть, которая не дает денег или неправильно распределяет. Грубо говоря, Путин уйдет – все будет хорошо. Но есть другая позиция, что дело не в Путине, а в самом обществе, и тогда смена власти не имеет значения. Если обществу все равно, оно отвернется от человека, на которого неприятно смотреть, – а надо сказать, что люди, которых вы снимаете, на них часто непросто смотреть. У вас самого ощущение, в чем дело, власть недодала денег или на самом деле общество такое? Вот вы говорите, что это такая махина, которую не сдвинуть, стигма, а с другой стороны – что-то сдвигается. Есть у вас какой-то идеальный рецепт?
– Я думаю, что идеальный рецепт один – это время. Усилия и время. Потому что эта наша социальная система, которая нам досталась со времен Советского Союза в крайне печальном состоянии после перестройки, ее очень сложно изменить. Представьте, воспитательница в детдоме работала всю жизнь, у нее были установки не самые дружелюбные в отношении детей, но она отработала лет сорок. Мы приходим, говорим: мы все будем делать по-другому, вы все делали неправильно. Как она отреагирует? Конечно, ей это не понравится, и это и без того хрупкую коммуникацию уничтожит. Но со временем, я вижу, все-таки что-то меняется в установках людей. Если мы – волонтеры, благотворители – будем продолжать, со временем какие-то такие вещи будут меняться не только в механизмах системы, но и в сознании общественном.
Окончание рассказа о зажигалках
Я покурил, собрался с мыслями и пошел к пацанам.
Все сидели молча (на матрасах), а Жора косился на меня исподлобья.
– Дорогие друзья, – сказал я тоном, более подходящим под обращение "сукины дети", – в жизни есть много важных вещей, которые надо уметь делать. И одно из этих умений – признавать собственные ошибки. Сейчас в комнате я нашел пропавшие зажигалки на столе. Это значит, что я был неправ, когда кричал и ругался на вас.
Слово "извините" я так и не смог из себя выдавить. Впрочем, было достаточно того, что я признал собственную неправоту: ребята оскалились в улыбках, сказали, что все в порядке, и разошлись. На удивление я почувствовал себя хорошо и спокойно.
Вечером, анализируя ситуацию, я понял, что поднялся на новую ступень своего духовного развития. И, как уже, наверно, все догадались, обе найденные зажигалки пропали в течение следующей недели.