Обрученные наручниками. История простой советской семьи (ВИДЕО)

"Я благодарна своим родителям за то, что они мне рассказали об этих ужасных событиях. Я была подростком, когда впервые узнала о них", – говорит Вера Дронова. Она давно уже не смотрит передачи российских каналов, поскольку прекрасно знает, что истории о советском прошлом и славных победах, которыми потчуют телезрителей, – ложь от первого до последнего слова.

История ее семьи свидетельствует о том, что жизнь советских людей была настоящим адом. Вера родилась в Магадане 13 июля 1955 года и первые шесть месяцев своей жизни была заключенной ГУЛАГа – такой же, как и ее родители. Отца в 1947 году осудили на 25 лет лагерей за государственную измену, мать отправили на каторгу на 10 лет. "Они встретились в ГУЛАГе, обручились наручниками и остались на 50 лет вместе, – рассказывает Вера. – После смерти Сталина режим был более свободный, уже были совместные стройки, где трудились женщины и мужчины, они там и познакомились".

В семейном архиве Веры Дроновой хранятся документы советских спецслужб, по которым можно воссоздать трагическую историю ее семьи. Ее дед по отцовской линии, священник Василий Ананьевич Дронов, был арестован в 1933 году и расстрелян. Его жена Анна Митрофановна и семеро детей оказались на улице и скитались из станицы в станицу. Двоих маленьких детей бабушка вынуждена была отдать в приют в надежде, что они там выживут. Но они умерли. Еще одна девочка пропала без вести. Выжили четверо, в том числе Никифор Дронов, отец Веры. А Анну Митрофановну арестовали.

"Папа рассказывал, что все они сильно голодали. Бабушка, жена священника, была очень верующим человеком. После ее ареста НКВД сделал запрос в сельсовет хутора Большемечетный. В ответе-справке говорится о том, что "Дронова А. М. является женой служителя культа (попа), который изъят органами НКВД" и что она "под видом религиозного обряда устраивала сборища, на которых проповедовала религию". Из протокола личного обыска Дроновой А. М. видно, что у задержанной обнаружили "религиозные книги в количестве 3 штуки, крестов 3 штуки, религиозные листовки в количестве 7 штук, мануфактуры в количестве 3 метра ситца цвета розового, туфли брезентовые в количестве 1 пара. Кроме этого ничего не обнаружено".

15 июля 1941 года во время следствия Анна Митрофановна умерла. Реабилитирована она была в 1990 году. Родственники пытались узнать, где она похоронена, но в 1994 году получили ответ от Федеральной службы контрразведки Российской Федерации: "Данными о месте погребения Дроновой А. М. не располагаем, и установить его в настоящее время не представляется возможным".

Через 6 лет после смерти Анны Митрофановны, в 1947 году, арестовали ее сына Никифора Дронова, отца Веры. Ему было 22 года. Военный трибунал Забайкальского военного округа отправил его на 25 лет в Магадан за "измену Родине".

"Он нелицеприятно высказался о Сталине, вообще о советской власти. У него были все основания ее не любить, понятное дело. Солдат, с которым он разговаривал, написал донос, – рассказывает Вера. – Его приговорили к 25 годам лагерей".

"Дед по маминой линии тоже был судим дважды – как кулак и шпион в пользу Польши. Когда я читаю эти документы с формулировкой "необоснованно репрессирован – реабилитирован", меня берет ужас... Это же годы разлуки, боли, голода, каторжного труда... Мама рассказывала, как волосы за ночь морозом к нарам прибивало..." – говорит Вера Дронова.

В 2012 году белорусская служба Радио Свобода сняла фильм "Непокоренная. Исповедь врага народа" о Янине Лиходиевской, матери Веры. Мы приводим фрагменты из ее рассказа:

Родилась я в 60 километрах от Минска, в 1923 году. Мы были тогда и не русские, и не белорусы, сами не знали, кто мы были. Моего отца в 1929 году забрали и выслали в Вологду. Когда пришли к нам Советы – мне рассказывал дедушка, – заставили снять все иконы, объяснив, что Бога нет, это опиум для народа. Мама, помню, плакала, но снимала. Начали организовывать колхозы. Вернулся мой отец к этому времени. Нам объявили: всё имущество в колхоз. Конечно, отец стал сопротивляться. Он говорил: "Три года меня не было, жена сохранила хотя бы что-то. Была одна лошадь, корова и мелочь остальная". Но сопротивляться ему долго не пришлось, через пару дней приезжает целый обоз с винтовками. Объявляют: "Забираем в колхоз с конфискацией всего имущества". Всё у нас выносят, а мы сидим на русской печке: я, моя сестра и мой маленький брат. А за спиной у нас стоит медный самовар, его спрятали за нашу спину. Так он с нами и остался. А мы только смотрим, как это все уносят. Мама плачет, кричит. Сказали: "Все, мы закрываем дом на замок". Дедушка говорит: "Куда же пойду со своими детками?" – "А ты же был лесничий, иди к волкам". Раскулачили, а всю нашу обстановку поставили в сельсовет.

В 1937 году ночью пришли, забрали отца. А мы еще спали, ничего не знали. Только утром узнали, что отца нет. Целых 10 лет мы ничего не знали. Он вернулся в 1946 году больным стариком.

Спасибо людям, которые нас пожалели, они нас забрали к себе в контору "Химик", где работали. В коридоре поселили, отгородили немножко, не до потолка, а до половины. На столе мы раскладывали свои вещи и до утра спали. Рано вставали, чтобы не было видно, что мы тут спим. Я еще работала, убирала сберкассу.

Немцы появились в нашем городе, начали забирать наших соседей-евреев, это было трагичное время. Мама с ними всеми была знакома, и они очень нас уважали за мамин труд, за ее честность, и очень нас жалели. Мама побежала с ними прощаться, и ее захватили немцы, и она стояла в колонне на нашей улице. А мы только в окошечко смотрели через занавесочку. Там целая колонна стояла, и с маленькими детками на руках, наши знакомые, и мама наша. Мы выскочили на улицу, начали плакать.

К нам зашли два немца. Все ведь боялись немцев, мы тоже испугались. Мы кушали печеную картошечку, обмакивали эту картошечку в тарелочку, на которой было насыпано толченое льняное семя. Подошли немцы к нашему столу, сели, взяли по картошке, почистили и тоже туда. Попробовали кушать. Улыбаются и говорят: "Вкусно". Раз вкусно, пожалуйста, кушайте. Потом они спросили у моей мамы: "Где ваш муж?" Мама догадалась, что они спрашивают, где мужчина. Мама говорит, что за решеткой. Тут они уже по-другому и на второй день пришли с переводчиком, стали к нам приходить почти каждый день. Особенно приходил Георг Брейер, строитель дорог. Он был женатый, у него был ребенок, он нам показывал фотографии. И он нам приносил кушать. Придет, посидит, посмотрит на нас и уходит. Он был выдержанный, культурный, вежливый, не дотронулся до меня даже пальчиком. Мы не могли общаться на языке его, я бы теперь с ним поговорила, но тогда мы не могли. Он только сказал: "Я никого не убил и не убью". Мама говорит: "Надо их чем-то отблагодарить". Она связала перчатки, шарфы, а Георгу Брейеру связала свитер шерстяной. Соседи это видели. Не знаю, что они там думали о нас. Эти немцы нам ничего плохого не причинили. Нельзя по одному фюреру судить всю нацию. И нельзя судить всех наших по нашему фюреру.

Я уже в лагере на сборном пункте. А тут из Минска получают депешу, что нужно три человека в город Осиповичи. К нам приходят в лагерь и говорят: такая, такая и такая, если вы не поедете в Минск на курсы, то мы вас завтра отправляем в Германию. Что за курсы, мы не знали, нам никто ничего не сказал. А в этом время, оказывается, в Минске немецкие власти разрешили людям, которые были обижены советской властью, создать такой лагерь и собрать молодежь, рассказать, как зарождалась Беларусь. Это была у них такая политика. Мама говорит: "Доченька, если ты уедешь в Германию, то ты не вернешься оттуда. Езжай лучше в этот союз". Приезжаю, вижу – красивые молодые парни, девушки, разговаривают на белорусской мове, а мы не умеем, мы говорим на русской мове. Они как-то не очень нас приняли, потому что мы для них казались не такими, они были западными. Они начинают говорить: приветствие у нас "Жыве Беларусь!", погоны, такой флаг, мы с западной Белоруссии, если слышали – Брест, Гродно. И начинают нам объяснять, что мы должны любить свою родину.

Сначала мы это приняли в штыки, потому что, когда нас по Минску ведут колонной, в нас минчане бросают камушки и кричат: "Белая гусь, жыве Беларусь". Нам это было в диковинку, почему с нами так обращаются? Потом я только поняла. Нас обвинили в измене родине, что мы пошли за немцев, что мы продались, нас считали врагами своей родины. А где же моя родина? Минчане были воспитаны советской властью, раз мы идем в этой колонне, значит, вы враги Советского Союза. Они были за родину, за Сталина. А вот западные белорусы пострадали, когда туда пришли Советы. У нас на даче старик плакал передо мной и перед дедушкой, говорил "что они делали здесь, так это страшно даже вспомнить". Нам форму дали: зеленые костюмы, голубые кофты в белый горошек. Вожатые нам говорили, что мы должны иметь свое государство, демократическое. Это должно быть самое демократическое государство, чтобы был свой флаг, чтобы не стеснялись своей мовы. Человек свободно должен жить, чтобы не притесняли. И двух руководительниц моих я встретила потом в Магадане, Валю Шило и Лилю Гарянину. В Осиповичах я как руководитель со своими подругами должна была организовать Союз белорусской молодежи. Кого же было организовывать? Нет молодежи, совсем нет. Пара человек. В 1995 году хотели в Минске встретиться, кто остался живой. Но власти наши не разрешили встречи. На 1 мая чучело Сталина сделали, сожгли его на костре. Мы там присутствовали, нас было совсем немножко. Следователь написал, что было сто человек. Это он писал просто с потолка, как всегда. Сожгли Сталина, посмеялись. Мы были тогда в таком положении, это трудно даже передать. Немец считался как враг, а советская власть для нас была страшилка. Так кто же мы тогда были? Рабы? И разве мы могли думать, что мы когда-то освободимся от этих и от этих? Это только я теперь могу сказать, что не боюсь и советскую власть, не боюсь и немцев. То, что я пережила за советское время, что перетерпела, это же был самый настоящий ад.​

В Германии мы были никто, рабочие. Уже никто нас там не считал никакими белорусами, мы просто были как рабочая сила, работали до самого конца войны. 9 мая выходим на улицу, смотрим – идут войска советские. Нам сказали: немцы, выходите, Гитлер капут. Выбросили белые флаги. Мы все вылезли из подвала. Мы не особо бросились к ним в объятия, стояли в стороне, смотрели, что будет дальше. В августе 1946 года нас начали отправлять на родину партиями. Приезжаю во Франкфурт-на-Майне, и там сразу родина показалась: обнесенный колючей проволокой барак, стоят на вышке наши солдаты, никого не подпускают близко. Мы сразу поняли, куда нас везут.

Следователь уже все знал, потому что я через его руки прошла не первая. Я ему рассказала про Союз белорусской молодежи, все, как было. Он говорит: "Будешь читать?" Я отказалась. "Подпиши". Я подписала. Если бы я прочитала, я бы сказала: "Я не согласна, что вы там написали на меня, я этого не делала, я не подпишу". Но они бы меня заставили подписать, я потом уже узнала, как это делалось, мне рассказали другие, как заставляли подписывать на себя приговоры. А я даже не читала и подписала. Там еще вроде суд, приговор. За моей спиной конвой, я одна в зале.

Голые нары, никакой постели. Бочка стоит железная, отапливает барак. Там нас сопровождает преступный мир. Мы работали, а они не работали. Они возле этой бочки греются, а мы в стороне. Если мы не успеем свой кусочек хлеба скушать, то они у нас его заберут. За 9 лет я не помню, чтобы нам дали по кусочку масла или по яйцу куриному. Кормили, чтобы мы жили. Мы уже были не похожи на людей. Норма была большая, и очень тяжелый мужской труд. За все свои 9 лет я работала только на тяжелых мужских работах. Лесоповал, нас три девочки, развели по группам, со мной Регина, полячка, она даже по-русски не разговаривала, Дуся Зуева и я. Привели в тайгу, сосны высокие, красивые, кедр растет, красивая Сибирь.

Одна была сопка выбрана, там был лед. Когда туда лучик солнца попадал – это был какой-то божественный храм, сказочный замок. Я не могла насмотреться на этот замок, красивый лед весь в пузырьках. Мы подскользнулись. Я говорю: вот венский вальс прокружили по льду, можно фигурное катание открыть. Наш бригадир, который был когда-то заключенным, сказал: "Девочки, конечно, танцевать здесь можно, но, если бы вы знали, что под этим льдом". Там работали прибалты, они туда падали, они слабые были. И их схоронило вот это всё. Тогда нам страшно стало. Если собрать всю кровь всех этих людей и слезы матерей, то получилось бы соленое белое море и красное море.

Вера Дронова вспоминает свое детство в Магадане и жизнь в Бресте, куда семья переехала в 60-е годы:

"Я помню, как по утрам просыпалась и видела папу, сидящего в наушниках за военным радиоприемником, там такая зелененькая лампочка мигала. А слушал он "вражеские голоса" – "Свободу", "Голос Америки". Он прослушал роман Солженицына "Архипелаг ГУЛАГ" полностью. Однажды он мне рассказал, что погиб наш космонавт Комаров, я пришла в школу и сказала одноклассникам. Они, конечно, не поверили, начали возмущаться: "Никто ничего не говорил, откуда ты знаешь!" И только потом наши средства массовой информации сообщили эту печальную новость.

Папа шутил: "Я закончил МГУ, Магаданский университет". Он в лагере много книг прочитал и интересовался политикой.

В Магадане я училась в классе, где детей заключенных было буквально несколько человек, остальные – дети магаданской интеллигенции, учителей, партийных работников. Во дворе нашего дома заключенные строили Дом политпросвещения. Это было большое здание, обнесенное забором. С вышками, автоматчики на вышках. А мы, дети, всё наблюдали. Это был 1967 год. Один заключенный видел, как мы бегали, играли, на качелях качались, ему понравились мы с моей сестренкой, он нам бросил сверток, там были книги Гайдара и какие-то тапочки интересные для моей сестрички.

Уже в Бресте я задавала неудобные вопросы в школе. Помню, пришел товарищ из КГБ, я стала спрашивать. Он потом интересовался, кто я такая, кто мои родители. Моя классная написала характеристику на меня после 7-го или 8-го класса, что я занимаюсь антисоветской пропагандой. Папа пришел с этой характеристикой к директору, потом директор приносила извинения, потому что учительница повела себя глупо.

Мне предложили работу в народном контроле, я работала машинисткой. Надо было заполнять анкету, а я решила не писать, что у меня родители сидели, я в этой графе поставила прочерк. Понятное дело, они проверили, увидели, что родители у меня сидели, позвонили и сказали: "Вера Никифоровна, извините, вам лучше работать в школе". Я в тот момент работала в школе машинисткой, там я и осталась.

В 1973 году пришло письмо изъять из библиотек все публикации рассказов Солженицына. Я пришла в библиотеку, я уже знала, какие номера журналов мне хочется почитать. Из хранилища пришел ответ, что они изъяты. Библиотекарь строгим голосом сказала: "А что, вы там хотели почитать Солженицына?" Я говорю: "Да, хотела". – "А вы знаете, что он враг народа, его выдворили из Советского Союза?"

Моя попытка прочитать рассказы Солженицына не увенчалась успехом. Но потом была история с его книгой "Раковый корпус". Она была издана во Франции на русском языке, и, видимо, при попытке перевезти ее через границу, она была изъята кем-то из таможенников. Он эту книгу принес домой. А дочка неосмотрительно стала давать ее своим подружкам. Так она оказалась у моей дальней родственницы, и моя мама ее увидела. Я решила сходить туда. Тамара дала мне эту книгу на три дня. Я читала ее вечерами, а днем носила своей подруге в школу.

На второй или третий день прихожу на работу, а там ажиотаж, первый этаж освободили, кабинет секретаря, кабинет директора, еще какой-то, и там работают кагэбэшники. Оказывается, кто-то на стене написал черной краской: "Мы читали Солженицына. А вы?" Быстренько замазали эти буквы, и сразу началось расследование. Стали расспрашивать школьников, а я тут с книжечкой иду. Так совпало.

А через полгода они попались с этой книжкой. Ко мне приехали на красивой белой "Волге" эта Тамара и какой-то мужчина. И он говорит: "Вера Никифоровна, вам надо проехать с нами". Я догадалась, что меня везут в КГБ. Сели мы с Тамарой на заднее сиденье. Я ее толкаю: "Что мне говорить?" – "Говори всё, как есть". Они начали спрашивать, кому я давала читать, я сказала, что никому не давала. Думала: надо, чтобы эта цепочка на мне остановилась. Написала две бумаги: о своих впечатлениях о книжке и расписку, что беседу, проведенную в органах государственной безопасности, обязуюсь не разглашать.

Когда Тамара назвала фамилию девочки, которая дала книжку, нервно закурил этот товарищ, вышел из кабинета, потому что ее отец был их человек. Я думаю, там и погоны полетели, раз уж так получилось, что он эту книжку заныкал на границе.

А незадолго до смерти мой отец написал Солженицыну письмо. Он всегда мне говорил: "Кому бы я хотел пожать руку, так это Александру Исаевичу". Он получил ответ: книгу "Россия в обвале" и записочку, где Солженицын слова добрые говорил папе и маме".

Никифор Дронов (1925–2004) был реабилитирован только в 1992 году. Янине Лиходиевской трижды отказывали в реабилитации.

Вера Дронова рассказала о судьбе своей семьи в фейсбук-группе "Память о ГУЛАГе".

"Мне было лет 12, когда я случайно нашла справку об освобождении мамы. Увидела ее страшную фотографию: она там такая изможденная, худая была, и я заплакала, мне так ее стало жалко. Они действительно настрадались, прошли через ад. Деда как священника расстреляли, бабушку просто убили в тюрьме. В православной церкви есть лик новомучеников, и я думаю, что мои родственники тоже среди этих мучеников есть".